Хорошо, хоть к ногам не валился, хотя коленопреклонение в высшем свете обязательно входило в программу любви.
Но во всяком обличье Кравчук был Елизавете отвратителен. Даже мысли у нее не возникало использовать его похоть в своих выгодах. Можно было через него подробнее вызнать о заговоре венценосцев, о содержании приказа императрицы, можно было обратить его против Араторна, наконец, обеспечить себе в тюрьме надежную защиту... Нет, ничего этого сделать было нельзя, если прежде предстояло изведать ласки Кравчука, при одной только мысли о которых Елизавету начинало тошнить. А ее и так достаточно часто рвало: беременность не давала покою.
А ведь если бы не домогательства Кравчука и не эта рвота, жизнь свою Елизавета сейчас могла бы назвать вполне сносной. Однако, чтобы ее испортить, вносила свою лепту и Матрена Авдеевна: она тоже преисполнилась приязни к узнице и дня прожить не могла, чтобы не продемонстрировать ей новые ухищрения своего постижера. Это имело прок лишь постольку, поскольку давало Елизавете возможность видеться с Данилою. Но – не более чем видеться, потому что словом обмолвиться они не могли, а воспользоваться его парикмахерским мастерством тоже было немыслимо: волос-то чуть! Елизавета даже подумывала, не заказать ли и ей парик Даниле, чтоб иметь хоть какую-то возможность с ним поговорить, однако как-то раз ему удалось обронить у порога малую бумажонку, на коей было коряво нацарапано: «Выходи во двор!» Понятно, что, пока Елизавета сидит в четырех стенах, Данила не в силах помочь ей бежать! Однако как же добиться отмены приказа Араторна, не дозволявшего ей выходить из дома?
По счастью, долго ломать голову Елизавете не пришлось. Помог случай. Одна беда – ненадолго помог!
Накануне ночью Тарас Семеныч ворвался в опочивальню Елизаветы, да наткнулся на Глафиру, которая по его же приказу спала на тюфячке у входа, но про которую он то ли забыл, то ли в расчет не принял.
Елизавета подскочила на кровати, ничего не соображая со сна, – и не поверила глазам, увидав полуодетого Кравчука со свечой в руке. Коротко стриженную голову его на сей раз прикрывал не парик, а ночной колпак с кисточкой, а вот слишком узкий и короткий халат не в силах был прикрыть всех устрашающих достоинств начальника тюрьмы.
Какое-то мгновение Елизавета неприлично пялилась на него, пока Глафира, решив, будто тать ночной явился похитить ее монашескую невинность, не завизжала при виде сего потрясающего зрелища так, что мертвого подняла бы из могилы. Елизавета вылетела из постели, схватила подушку и обрушила на Кравчука град ударов, чем несколько поколебала его решимость пройти дальше. А Глафира оказалась еще смелее, ибо она орудовала тем самым четырехсвечником, к которому примерялась Елизавета во время разговора с Араторном. Свеча Кравчука погасла, и удар Глафиры, по счастью, не достиг цели – его головы, не то монашенка нынче обагрила бы руки кровью. Раздался дробный, удаляющийся топот, и, когда Елизавета вновь засветила огонь и решилась выглянуть в коридор, Кравчука и след простыл.