– Ты что, тут прописался? – грозным, не предвещающим ничего доброго голосом спросила причина печали, заклинив проход своими самое малое шестью пудами, и «доктор-ворон», бросив на Надежду последний, уже совершенно безнадежный взгляд, удалился вслед за этой неохватной особой, на прощание пробормотав старухе, которая в это мгновение как раз очнулась, открыла глаза и стала непонимающе озираться вокруг:
– Хорошая у вас внучка…
На глазах у старухи появились слезы. Она слабыми пальцами поймала руку Надежды, притянула к губам и вдруг поцеловала.
И все, это было последней каплей, переполнившей чашу переживаний нынешнего дня – может быть, самого тяжелого дня в жизни Анфисы Ососко… тьфу, Надьки, Надюшки, Надежды Гуляевой. Она рухнула на колени, уткнулась в подол старухина платья, кое-где перепачканного землей и травой (потом узнала, что Глебовна ездила в деревню помогать сестре окучивать картошку и собирать на ней колорадского жука, а переодеться у сестры было не во что, потому что, в противоположность высокой массивной Вере Глебовне, ее старшая сестрица Анна Глебовна уродилась крошечной и сухонькой, словно мышка, а с годами высохла еще пуще), и принялась рыдать так, что Глебовна отчаянно перепугалась и теперь уже она совала Надежде тринитро… то есть этот, как его, нитроглицерин, и предлагала ей прилечь, и подкладывала под голову сложенную подушечкой куртку, прикрывала ей плечи своим стареньким плащиком… Надежда еще долго рыдала, между всхлипываниями выталкивая какие-то обрывки рассказов о своей жизни, потому что Глебовна спрашивала, кто она и откуда, вот она и бормотала об умершей матери, о чокнутом отце, о подружке-разлучнице, которая увела у нее парня и даже уехала к нему во Владимир, так что ей, Надежде Гуляевой, белый свет стал немил и она подалась куда глаза глядят, искать счастья…
Эта история, насквозь шитая белыми нитками, произвела на Глебовну столь же сокрушительное впечатление, как заплаканные зеленые глаза – на того «доктора-ворона». После Надежда узнала, что Вера когда-то точно так же, с помутившейся от ревности головой, сбежала из родной деревни в тот самый день, когда ее жених играл свадьбу с ее самой лучшей, самой близкой, самой задушевной подружкой. Потом она прижилась в городе, вышла замуж, ждала ребенка, но потеряла его, когда в неурочный час воротилась домой и застала в супружеской постели мужа – со своей самой лучшей, самой близкой, самой задушевной подругой… После выкидыша она больше уже не могла иметь детей, да и от кого? Только выгнав неверного мужа, Вера Глебовна поняла, что была закоренелой однолюбкой. Но гордость не позволила вернуть его, а главное, он и сам не больно-то мечтал о возвращении. Так и вековала одна-одинешенька, без детей и внуков, без задушевных подружек, которых с тех пор она просто-напросто не заводила. Поддерживала ровные, добрые отношения с соседками, с товарками по работе (всю жизнь Глебовна прослужила бухгалтером в домоуправлении, там и квартиру получила, оттуда и на пенсию пошла) – но не более того. Жила если и не счастливо, то внешне вполне довольная судьбой. Что произошло, какая молния вдруг ударила ее по темечку, внушив, что нельзя дольше жить в полном, беспросветном, неизбывном одиночестве, – неведомо. То же самое чувство и в ту же минуту испытала Надежда.