Она радостно засуетилась, принялась накладывать на его тарелку пестрые закуски, выпила с ним шампанского, побежала на кухню, где, оказывается, томилось в духовке горячее, потом принесла свой подарок – теплый и мягкий темно-синий шарф и такие же перчатки – по поводу которого он выразил бурный восторг.
– Это тебе к глазам очень пойдет, – объяснила Оля, накидывая шарф ему на шею. – У тебя такие глаза красивые, Юра, ты даже не можешь себе представить!..
Она и потом говорила ему об этом – когда уже лежали рядом в постели и синий поздний рассвет едва высвечивал их лица.
– Ты такой красивый, Юра… – тихо говорила Оля, осторожно обводя пальцем его профиль. – Я когда тебя увидела, мне даже страшно стало…
– Почему? – улыбнулся он, не открывая глаз, прислушиваясь к ее легким прикосновениям. – Подумала, я тебя съем?
– Я ничего не подумала. – Он почувствовал, как она покачала головой; волосы мазнули его по лицу. – Я тебя так полюбила, что не понимала, как смогу жить без тебя. Ты не думай, я не потому тебя полюбила, что ты красивый. Но ты все-таки такой красивый, что невозможно смотреть… Глаза у тебя как небо перед рассветом, губы у тебя как у птицы крылья, руки у тебя сильнее моря…
Она шептала тихо, убаюкивающе, и так же тихо целовала его лицо, его закрытые глаза. Потом положила голову на подушку рядом с ним и затихла.
Юра открыл глаза, повернулся к Оле, стараясь не разбудить ее своим движением. Оля спала, чуть приоткрыв губы; нитка жемчуга млечно светилась на ее обнаженном теле.
Он вглядывался в ее спящее лицо со странным чувством. Что-то знакомое было для него в этом чувстве, но он не мог понять, что же. Нежность, жалость и вместе с тем почему-то тревога, даже стыд – а отчего, перед кем?
Черты ее спокойного лица были тонки и правильны особенной, непривычной ему восточной правильностью. Но несмотря на непривычность, он чувствовал, как гармонично ее лицо – с большими темно-розовыми губами, слегка отливающими лиловым, и длинными глазами, и выступающими скулами.
Оля улыбнулась во сне, и Юре стало неловко, что он так ее рассматривает. Теперь, когда желание не сжигало его, вдруг снова некстати вспомнилось то, о чем он совсем было позабыл: «Зачем я это сделал?..»
Это и было единственное, что не давало ему покоя. И по самому существованию этой мысли Юра понимал, как сильно он переменился. Прежде он ни за что не стал бы задавать себе подобных вопросов.
С Соной он не спрашивал себя ни о чем.