Наверное, это в самом деле могло бы выглядеть смешно и, может, даже трогательно. Но Марусе было сейчас не до того, чтобы радоваться эффектному номеру. Он просто не получался у нее, этот номер! Упрямая Тяпа ни за что не хотела ни лежать, распластавшись под холстом, ни тем более вовремя вылезать из сделанной в нем прорези. Она громко и радостно лаяла, когда Маруся должна была незаметно извлечь ее из-под пиджака и накрыть холстом, и лежала тихо, как мышь, когда, по восхитительному Марусиному замыслу, должна была прыгать к ней на руки.
Жизнь была совсем не такая, какой она казалась Марусе. Бестолковость была всего лишь бестолковостью и ничем другим, в ней не было ничего трогательного, она вызывала одно только чувство – досаду.
– Все, Дюймовочка, – сказала Анжела; с легкой руки Рины Кьярини многие цирковые называли Марусю этим прозвищем. – Собаки устали, время наше вышло. Нечего под эту бестолочь манеж занимать. А ты, чем упрямиться, лучше послушай опытного человека: дай ей пинка под зад. С ума ты, что ли, сошла? – возмущенно добавила она. – Ей такие перспективы светят – да ты знаешь, сколько народу каждый год из циркового училища выходит и устроиться толком не может? – ей репризу собственную обещают, и где, в Цирке на Цветном, а она все это какой-то глупой сучке под хвост пустить готова!
– Я... мы... последний раз попробуем, – пробормотала Маруся. – Если опять не получится, тогда, значит...
Что это значит, ей не хотелось ни говорить, ни даже думать. Она с трудом сдерживала слезы.
– Ну, Тяпочка, постарайся, – запихивая собачку к себе за пазуху, шепнула Маруся.
Тяпа лизнула ее в нос и согласно кивнула, поведя большими, как у пустынной лисички-фенека, ушами. Ее круглые карие глаза смотрели совсем по-человечески и даже умнее, чем у большинства людей. Не верилось, что она может не понимать такой простой вещи, как та, которую ее просила понять Маруся!
Верилось или не верилось, но это было именно так.
Тяпу даже не пришлось выманивать из-под холста – дело до этого просто не дошло. Как только Маруся принялась этот холст расстилать, собачка со счастливым лаем выскочила у нее из-за пазухи и запрыгала по пестрому ковру. Маруся бросила холст и, махнув рукой, побрела с манежа в зрительный зал.
– Да ладно, не переживай! – крикнула ей вслед Анжела. – Подберем мы тебе другую псину, свет небось на этой клином не сошелся!
Маруся не ответила и даже не обернулась. Слезы текли по ее лицу, и ей совсем не хотелось, чтобы их увидела Анжела.
Собаки убежали за кулисы, униформисты собрали реквизит. Маруся села в самом темном углу зала и наконец уткнулась лицом в колени. Впервые за всю жизнь она могла бы сделать что-то настолько радостное и живое, что даже сердце замирало. Ей хотелось это сделать, ей ничего не хотелось так сильно, как этого, – и сделать это оказалось невозможно, потому что даже маленькая собачка не воспринимала ее всерьез. Что уж было говорить о людях! Они только и могли, что из жалости обманывать ее несбыточными иллюзиями.