– Вот не будь у тебя пуза, ща по соплям бы ка-ак дал за такие слова! Да я рад, что у нас ничего не получилось! С такой выдрой всю жизнь жить! Адью, лягушка! – И Геня, весело и нарочито громко насвистывая, пошёл прочь от Светкиного дома, от подворотни, стоя в которой часами, он когда-то был счастлив; от неё самой, этой легкомысленной и жестокой возлюбленной своей, которая растерянно стояла, широко расставив ноги и раскрыв от удивления рот, смотрела ему вслед, думая: «Зря я за Кольку вышла! Генька намного красивше! И в форме!»
Тут нужно быть справедливой. Кошелев не только много претерпел в армии, но также многое от неё и получил. Он вернулся оттуда совершенно другим человеком, как говаривала Зинаида Матвеевна:
– Пришёл наш Генечка с лицом Жана Маре и с туловищем Лефонида Жаботинского!
Тут она, несомненно, перегнула палку и пошла на поводу собственных симпатий. В этих двух мужчинах для Гавриловой соединились все те качества, которые непременно должны быть у каждого настоящего представителя противоположного пола, – мужество, сила, ум и красота.
Что касается Гениного туловища, то оно, конечно же, разительно отличалось от тела двукратного олимпийского чемпиона по тяжёлой атлетике: его ноги, хоть и крепкие, но не до такой степени, как у знаменитого штангиста; живот опять же – у Жаботинского он имелся, а у Гени вовсе отсутствовал, втянут был даже в связи со скромной армейской кормежкой в сочетании с большой физической нагрузкой (сюда можно ещё присовокупить тоску молодого человека по своей, как оказалось, непорядочной и вероломной подруге). Скорее, фигура Кошелева стала похожей на телосложение Аполлона Бельведерского, копия скульптуры которого представлена в Музее изобразительных искусств им. А.С. Пушкина.
Лицо же Гени, прыщавое и юношеское, с узковатыми (в мать) глазами, курносое, с пухлыми губами-шлёпками, стало серьёзнее, на него легла тень приобретённого за эти годы печального опыта (побег, удаление аппендикса, надбавка срока службы, измена Светки – всё это не прошло просто так). Глаза его после армии как-то округлились и казались больше, курносость тоже сама собой сгладилась, и хоть нос его и был похож на мамашин, всё же заметно «пообтесался», стал аккуратнее. Поразительно! Но даже губы его уменьшились! То ли от вынужденного молчания в страхе сказать что-то лишнее, то ли от того, что Геня за эти годы посерьёзнел и утратил былое простодушие, как, впрочем, и хитрый блеск своих узковатых глаз...
Вместо задорно торчащей в разные стороны тёмной шевелюры Кошелев стал носить приподнятый, зачёсанный назад пышный вихор, что, безусловно, придавало его образу солидности и внушительности.