Дубинка с чмокающим звуком влепилась ему в лоб. Доцент инстинктивно зажмурился, и, видно было, преогромным усилием воли заставил себя гордо выпрямиться, уставился в обшарпанную стену так, будто никакого капо тут и не было.
– Идейно подписываюсь под предыдущим заявлением, – сообщил Синий в пространство.
Василюк сдержался столь же немаленьким усилием воли, улыбнулся насколько мог беззаботнее:
– А поднимайтесь-ка, господа хорошие. Прогуляемся до карцера, там как раз говнецо надлежит ручками в дыры сбросить. Потрудитесь до вечера, а там и на допрос прогуляетесь.
– Цем бефель, герр капо, – рявкнул Синий оглушительно, вытянувшись со сноровкой старого прусского гвардейца.
Заложил руки за спину и первым шагнул к двери. Вадим краем глаза подметил, как побелели костяшки пальцев, стиснувшие дубинку, – Василюк не мог не сообразить, что остался в полном проигрыше…
…Они маршировали, поневоле сбиваясь с шага – в животе громко бурчало, голод прямо-таки скручивал кишки, соленые струйки пота затекали в глаза, и нельзя было их смахнуть, иначе тут же получишь дубинкой поперек хребта. Четверо уже отправились в карцер прямо с аппельплаца, в том числе две женщины – в этом отношении царило то самое равенство полов, которого с идиотским упорством добивались американские феминистки.
Вадим шагал, как автомат, уже потеряв счет жгучим ударам дубинкой. Никаких чувств и эмоций, собственно, и не осталось – успели выбить. Нику он не видел, она оказалась где-то в задних рядах – для маршировки всех построили в колонну по три, не разбивая по баракам. Чтобы было легче, он ритмично повторял про себя в такт шагам: надо бежать, надо бежать, надо бежать…
Погода была прекрасная, светило солнце, но окружавшая лагерь тайга словно бы выпадала из поля зрения – казалось, весь мир съежился до аппельплаца и ударов дубинок, вылетавших будто из ниоткуда. Над всем этим мощно надрывались динамики, извергавшие нежный девичий голосок:
О, как мне кажется, могли вы
рукою, полною перстней,
и кудри дев ласкать, и гривы
своих коней, своих коней…
Так и продолжалось – песни на классические стихи сменялись симфонической музыкой, потом снова песни и снова музыка. Герр комендант, восседавший на трибунке в плетеном кресле, – время от времени Вадим видел и его, и Маргариту, расположившуюся в таком же кресле, – то и дело пригубливал кока-колу из высокого бокала, лицо у него было умиротворенное, покойное…
Ближе к вечеру, когда все это, наконец, кончилось, вновь разбили на бригады и погнали к воротам, где каждый получил миску жидкой баланды, а вот ложек не получил никто, и поневоле пришлось хлебать через край, обливаясь с непривычки. Тетка Эльза, злорадно наслаждавшаяся зрелищем, объявила, что на сегодня все, никаких разносолов более не полагается, а посему быдло может расползаться по стойлам.