– Может, платье Золушки и не... – начала я.
– Думаю, ты абсолютно права, моя дорогая. Эти вещи лучше тех, которые выбрала я.
– Не знаю, что скажет дядя Пирс... Он может решить, что это не соответствует нашим правилам...
– Я не уверена, что на этот счет существуют какие-то правила, – заметила тетя Джерри. – Думаю, будет правильно, если мы поступим так, как подсказывает сердце.
Она сложила вещи и отнесла их в ритуальный дом. В последнюю минуту я побежала за ней и отдала медвежонка Бруснику. Это было еще труднее, чем расстаться с платьем. Но у меня ведь останутся книги и рисунки девочек.
Но не медвежонок Брусника.
Ночью прошел дождь. Папа собрал все свечи, венки и плюшевых медведей и отвез их в лютеранскую церковь. Наш двор приобрел обычный вид. Дождь смыл следы мела и прибил к земле желтую ленту. Дядюшка Брайс оборвал ее, чтобы, когда мы вернемся после похорон, ничто не напоминало о том, что это место преступления, а не наш дом.
Мы ехали, и я сидела на заднем сиденье одна. Всю дорогу я видела впереди машину Эмори.
Мама нарушила тишину лишь однажды. Она сказала:
– Ребенок бьет ножками.
Имена моих сестер были написаны на входе в ритуальный дом. У меня было впечатление, будто я смотрю кино о Беки и Руги и оно вот-вот закончится. Папа был в галстуке и черном кашемировом пиджаке, который он надевал на свадьбу своего брата Брайса, а также на церковную службу в тот день, когда сыновья дяди Пирса отправлялись в паломничество. Мама была в широком сиреневом платье, в котором обычно ездила в художественные галереи. Я не знала о том, что она сделала наброски портретов Рути и Беки.
Рути мама изобразила бегущей вдоль чащи: она оглядывалась и улыбалась. Беки сидела в кругу света, держа блюдо с ягодами. Папа взял маму под руку, а рисунки она зажала в другой руке. На службу собралось столько родственников, что не осталось ни одного свободного сантиметра. Нас спросили, хотим ли мы попрощаться с девочками.
Мы остались втроем.
В помещении было холодно, и комната казалась еще меньше, оттого что окно было закрыто бледно-синими шторами, на свету казавшимися розоватыми. Гробы стояли на маленьких белых подставках. Мои двоюродные братья должны будут отнести их позже в часовню.
Когда я увидела своих сестер в платьях, укрытых их фланелевыми одеяльцами, с их подушками под головой, я вспомнила о словах той леди из газеты... Да, мне хотелось умереть прямо в ту минуту. Я не могла вынести этого зрелища. Я не ощущала поддержки Бога. Я хотела рухнуть на пол и биться головой, чтобы потерять сознание, чтобы выкричать свою боль. Но я не могла сделать ничего такого – мне следовало соблюдать правила. Позже, изучая траурные ритуалы людей – возможно, другие так интересуются празднованием Рождества в разных концах планеты, – я узнала, что, будь я мусульманкой или ирландкой, то могла бы рвать на себе волосы и одежду от горя. Думаю, что так мне было бы легче. Когда я увидела безжизненные улыбки сестер, их пальчики, с которых еще два дня назад я смывала остатки джема, когда я увидела медвежонка Беки, лежавшего рядом с ней на подушке, я не смогла сдержаться и стала плакать – не так, как плачет двенадцатилетняя девочка, а как маленький ребенок. Так я плакала, когда сломала локоть, грохнувшись с велосипеда. Меня просто сотрясали рыдания, так что пришлось выйти в крошечную уборную, где меня вырвало. Когда я вошла, мама качнулась так, словно ее уже не держали ноги, но папа успел ее подхватить.