Ничего им не сделали. Потому что все они были умными и действительно из приличных семей, где, кроме всего прочего, учили: не болтай.
А потом они стали умирать. Один за другим. Кто-то – под колесами, кто-то – отравившись испорченной тушенкой. Но все – в Городе. Спустя четыре года, когда, закончив универ, я пристроился на радио, Сермалевых птенцов осталось только двое: Витька Рыбин, великий музыкант, постоянно болтавшийся по заграницам, и я.
Вокруг кипела Перестройка, сбивались горластые клики, в неистовстве политических страстей сколачивались капиталы. Коллеги мои бултыхались в кипящем котле, тонули и взлетали пеной в недосягаемую высь… А мне было все равно. Тому, кто почувствовал величие Мира, смешно играть в классики…
Ванна наконец набралась. Я плюхнулся в холодную воду. Кайф!
Вытираться не стал. Вылез, надел трусы, пошел варить кашу. Гречневую. Сермаль ее когда-то любил.
Звонок.
Стоит. Длинный, тощий, угловатая голова опущена. Задумался?
– Сермаль!
Вскинул глаза. Засмеялся.
– Здрав будь, болярин Кирша!
– Сермалище!
Я сгреб его в охапку, а тот, в свою очередь, облапил своего бывшего ученика длиннющими руками. Худой какой! Одни кости…
– Погоди, сын земли, дай поклажу-то скинуть!
– Давай сюда! – Я перехватил мешок. Тяжелый! – Что там у тебя?
Сермаль засмеялся. Вытащил из брезентового мешка здоровенный, пуда на два, бочонок, поставил, выпрямился, взял меня за плечи:
– Дай-ко на тебя полюбуюсь!
Глаза светлые, твердые, ясные. Колокольная медь. На загорелом лице – сеточка морщин.
– Чего жмуришься, кот? – спросил.– Обленился? Вижу! Ну я тя взбодрю!
Отпустил, пинком отбросил в угол пустой мешок.
– Ты надолго? – спросил я, отступая к кухне.
– Бог знает.
– А вещи где? На вокзале?
– Все здесь, болярин! Много ль надо нищему да мудрому? – захохотал оглушительно.
Да. Изменился Сермаль. Веселый. Был другой. Черный, холодный, как мартовский лед на Обводном канале.
– Голодный?
– Поем.
– Мыться будешь?
– А то как же!
Проводил его в ванную, сам пока разложил кашу.
– Ты масло ешь? – крикнул.
– Ем! – сквозь шум воды.
Вышел минут через десять. Мокрый. Трусы до колен. Ярко-малиновые. Твердо уселся на табурет.
– Теперь корми.
А не такой он и худой. Тощий – да. Но мышцы есть. Узловатые, как корни. Кожа темная, загорелая. Но загар явно не курортный.
Съел три ложки и отодвинул тарелку.
– Не вкусно?
– Вкусно. Спасибо, сыт. Кипяточку налей.
– Где ты теперь? – спросил я осторожно.
– Теперь тут! – улыбается.
– А жил где?
– В разных местах.
– А едешь откуда?
– Издалека.
Теперь уже и я засмеялся. Сермаль есть Сермаль. Пришел, как смысл жизни. Только зачем?