его! Вот он дышит, ходит, говорит – а вот уже лежит, замерев навсегда, в его голове не осталось ни одной мысли, грудь не движется и сердце не бьется, то есть Диша Длога больше нет, совсем нет…»
Рука дрогнула, Арлея отдернула ее – но лишь через мгновение после того, как в орехе едва слышно булькнуло и густая коричневая капля упала в горлышко бутылки.
Она попятилась, шевеля губами, что-то бормоча. Опустила руку с орехом, остановилась, не зная, что делать дальше. Вылить водку в щель между половицами? Выбросить в кусты? Шагнув к столу, схватила бутылку и пошла в сторону окна, сквозь которое был виден узкий закуток между высокой оградой и торцом конюшни. Когда Арлея распахнула ставни, голос одного из присланных Уги-Уги туземцев зазвучал громче, так что она расслышала слова: «Атуй – плохо, огонь много вчера, мы тушить. Но Большая Рыба все одно желает сразу женку новую во дворец брать, не тут с ней жить…» – «Ты что, не понимаешь? Его ладья…» – откликнулся Диш, но дальше она не слушала. Рука, уже поднявшаяся, чтобы разбить бутылку о стену конюшни, опустилась, и Арлея изо всех сил швырнула в окно вместо пойла орех с серапионовой слюной – тот ударился о доски и лопнул, оставив на дереве темное, быстро высыхающее пятно.
Она закрыла окно, поставила бутыль в центр стола, отряхивая ладони, покинула комнату, нетвердым шагом прошла на кухню и там увидела Лили.
– Девочка… – прошамкала толстуха, расплываясь в жалкой улыбке. – Твой не плакал?
Положив на доску большой нож, которым до того разрезала мясо, старая туземка, похожая на свою сестру Илию, только куда более толстая, обняла Арлею. Мгновение девушка держалась, затем подалась вперед, прижавшись лицом к мягкому теплому плечу. Грубые руки обхватили ее, широкая ладонь погладила по голове. Лили забормотала что-то успокаивающее и бессмысленное, но Арлея ее не слушала. Голоса снаружи смолкли. В маленьком, покрытом мучной пылью квадратном окошке кухни одна за другой мелькнули фигуры туземцев, затем стукнула входная дверь, и раздались шаги: хозяин торгового дома Диш Длог, закончив разговор с посланцами Уги-Уги, направлялся в свой кабинет.
Юная серлепка была не длиннее человеческой руки. Ее влажно поблескивающее гибкое тело слегка извивалось в потоке пуха. Щель жабр посередине головы, между двумя выпуклыми глазами, то сжималась так, что становилась не видна, то раздвигалась, показывая мягкие розовые гребни, вяло извивающиеся внутри. Тулага глядел на акулу, а она, всплыв к самой поверхности, глядела на него. Верхний треугольный плавник – еще не слишком крепкий и потому не годящийся для топоров, но уже шершавый настолько, чтобы стесывать человеческую кожу при малейшем прикосновении, – торчал из эфира на ширину ладони. Прозрачно-розовые пухлые губы, покрытые кровавыми жилками, были приоткрыты, обнажая другие – лиловые, сдвинутые трубочкой. Гана уже определил, что акуле около года. Именно в этом возрасте вещество, которое они могли с силой выплевывать второй парой губ, становилось ядовитым. Поэтому беглец висел в потоке не шевелясь, хотя серлепка была не единственной опасностью: со стороны реки к рощице, посреди которой он сейчас находился, медленно подбирались четверо ловцов.