И вот он уже краснеет, когда видит образ Божьей Матери.
– Доротея, – выговорил Бальтазар через силу, – ты спросила моего совета. Я тебе ответил: к Рехильде не ходи.
– Почему? – совсем неслышным шепотом повторила Доротея. И он всей кожей ощутил ее страх.
– Я думаю, что Рехильда ведьма, – сказал Бальтазар. И рука Доротеи застыла в его руке.
– Откуда ты знаешь?
– Я спал с нею, – просто сказал Бальтазар.
– Она же замужем, – вымолвила Доротея, леденея. – Что ты наделал, Бальтазар!
Он покачал головой.
– Если бы ты знала, сестра, ЧТО я делал, когда был солдатом, ты не стала бы так ужасаться.
Доротея выпустила его руку и заревела, как корова. Старая, расплывшаяся, толстая.
* * *
Рехильде Дорн было девятнадцать лет, а Николаусу Миллеру сорок семь, когда он попросил ее руки.
Рехильда жила с теткой, Маргаритой Дорн. Тетка Маргарита зарабатывала на жизнь ткацким ремеслом. Девочку рано приставила к станку. Рука у тетки была тяжелая, кормила она плохо, а доброго слова от нее и вовсе не дождешься. Рехильде было все равно, лишь бы вырваться из неласкового и бедного дома.
Медник Миллер был человеком зажиточным. Невысок ростом, хром, с седыми волосами и ярко-синими глазами. Он был терпелив и добр с молодой женой. Красиво одевал ее, не бранил, взял в дом прислугу, чтобы избавить от тяжелой работы. И женщина постепенно расцветала.
А когда расцвела, заскучала.
* * *
Вернувшись в родной город, Бальтазар не забыл заглянуть и к старому Тенебриусу, принести ему медовых лепешек и ягод черной смородины. Доротея поворчала немного, но дорогу к старику показала. Бальтазар шел и дивился про себя тому, что древний дед, пугавший их, когда они были детьми, до сих пор еще жив.
У черного креста, воздвигнутого на обвалившейся Обжоре, замешкался, сотворил было краткую молитву, но и этой договорить не дали – откуда-то из кучи мусора выскочил безобразный старик в лохмотьях, заверещал, застучал ногами, начал визгливо браниться.
– Это я, Тенебриус, – сказал молодой человек и слегка поклонился. – Пришел навестить.
Старик замолчал посреди бранной фразы, прищурился, скривил рот в ухмылке.
– Никак сам Бальтазар Фихтеле пожаловал?
– Я.
– Входи, засранец.
Просеменил в сторону, показал лаз в нору, вырытую им в отвалах. Пригнув голову, Бальтазар вошел.
Лачуга старика была такой же неопрятной, причудливой и грязной, как он сам. Рота ландскнехтов вместе с их лошадьми и девками, не сумела бы так загадить помещение, как это удалось одному дряхлому старцу.
Бальтазар осторожно пристроил тощий зад на бочонок, служивший креслом, но старик согнал его: