На седьмой только день завершила Асенефа молитву.
– …Но избави нас от лукавого. Аминь.
И это – от души сказала, препираться даже не стала.
– Давно бы так, – произнес голос из-за вентиляционной решетки. Молодой голос, высокий. – Вот и умница. Спи давай.
И Асенефа заснула.
Мертвые невинны.
Мы, которым предстоит жить, – мы, толпящиеся вокруг, мы с нашими слезами – мы, мы виновны.
Мы виновны.
Ибо в каждом из нас шевелится вздох облегчения:
и на этот раз не за мной…
Никто никогда не коснется меня его рукой.
Отношения Манефы и Белзы складывались таким образом.
Сначала он причинил ей любовь.
Потом он причинил ей боль.
И она прокляла все, что связано было с воспоминанием о нем. Сестру, Вавилон, Джойса. Засела в мрачной своей, болотами и непроходимыми лесами покрытой Вологодской области. Несколько лет сидела, молчала, думала.
И вот приехала.
Выросла Манефа и стала прекрасной юной женщиной, ступающей как бы не по земле, но в нескольких миллиметрах над ее поверхностью.
Никогда не стала бы, если бы он не причинил ей сперва любви, потом боли.
Из одиночества, стыда, из страха и неверия, из униженности и с хрустом выпрямляемой спины прорезывалась, вылепливалась, прорывалась из сырой глины девичьей души нынешняя Манефа. Становилась.
И стала.
Бог-Творец в ее разумении имел облик наставника Белзы. Разве хотел он, чтобы она испытывала стыд, страх, страдала от одиночества и неверия? Он хотел одного: чтобы она его удивила.
Возвратившись в Вавилон, Манефа сперва ткнулась к сестре, но та почему-то не отворяла. Побродила по городу, утопая в его сказочной, за годы одинокого сидения позабытой красоте. Потом устала, проголодалась. Отправилась в гости к Актерке – пересидеть асенефину дурь.
Рыжая лисичка Актерка встретила гостью радушно, усадила ближе к буржуйке – в новых районах часто отключали нынешней зимой отопление – дала чаю, сухарей ванильных, после гитару сунула. Манефа к буржуйке приникла благодарно, чаю выпила с удовольствием, сухарей ванильных погрызла в охотку, потом за гитару взялась. Чистота и покой плескались вокруг того места, где Манефа сидела и тонким, легким голосом пела.
Актерка любила это пение. У них с Манефой странным образом совпадали тембры голоса. Как будто один человек поет из двух горл одновременно.
И если скучала Актерка по Манефе все эти годы, то на самом деле скучала она по голосу манефиному, с ее собственным голосом так схожим.
Сидели и пели вдвоем, в печку дрова подсовывали.
А потом Актерка сказала – нужно же было когда-то это сказать:
– Белза умер.
Какие уж после этого песни. Смолкло пение.