— Я священник. Дайте пройти. Таинство покаяния…
Он видит черный балахон, и его одолевает внезапный ужас. Это он. Человек в черном. Он отворачивается от него — из последних сил. Где-то играет радио. Рок-группа «Кисс». Он видит, как его руки скребут по асфальту — белые, маленькие, аккуратные. Он никогда не грыз ногти.
Глядя на свои руки, Джейк умирает.
Хмурясь, стрелок сидел, погруженный в тяжелые думы. Он устал, все его тело болело, и мысли переваливались у него в голове с этакой раздражающей медлительностью. Рядом с ним, зажав руки между колен, спал удивительный мальчик, дыша по-прежнему спокойно и ровно. Он поведал свою историю почти безо всяких эмоций, хотя ближе к концу его голос дрожал — когда он дошел до «священника» и до «таинства покаяния». Он, разумеется, не говорил ничего о своей семье и о своем ощущении сбивающей с толку раздвоенности, но все равно кое-что просочилось в его рассказе — достаточно, чтобы стрелок сумел составить себе об этом некоторое представление. Тот факт, что такого города, который описывал мальчик, вообще не существовало в природе (или, если нечто подобное и существовало, то исключительно в доисторических мифах), был еще не самою выбивающей из равновесия частью рассказа, однако стрелок не на шутку встревожился. Вообще, весь рассказ производил тягостное впечатление. Тревожное. Стрелок боялся даже задумываться о том, что все это может значить.
— Джейк?
— У-гу?
— Ты хочешь помнить об этом, когда проснешься? Или хочешь забыть?
— Забыть, — быстро ответил мальчик. — Я был весь в крови.
— Хорошо. Сейчас ты заснешь, понятно? И буде спать. Давай-ка — ложись.
Джейк послушно лег. Такой маленький, тихий и безобидный с виду. Однако стрелку почему-то не верилось в то, что он действительно безобидный. Он вызывал у стрелка какое-то неприятное ощущение. Было в нем что-то страшное. Что-то неумолимое — некий дух предопределения. Ему не нравилось это чувство, но ему нравился мальчик. Ему очень нравился мальчик.
— Джейк?
— Тсс. Я хочу спать.
— Да. А когда ты проснешься, ты забудешь про все, что ты мне рассказал.
— О'кей.
Еще какое-то время стрелок пристально изучал его, вспоминая свое детство. Обычно, вспоминая об этом, он испытывал странное ощущение, что все, что происходило тогда, происходило не с ним, а с кем-то другим — с человеком, который прошел сквозь некую осмотическую мембрану и изменился уже безвозвратно. Но теперь его детство вдруг подступило так близко. Мучительно близко. Здесь, в конюшне на промежуточной станции, было невыносимо жарко, и стрелок выпил еще воды. Потом поднялся и прошел вглубь строения. Остановился, заглянув в одно из стойл. Там в углу лежала охапка белой соломы и аккуратно свернутая попона, но лошадьми не пахло. В конюшне вообще ничем не пахло. Солнце выжгло все запахи и не оставило ничего. Воздух был совершенно стерилен.