Как оказалось впоследствии, я ошибалась.
Головин выглядел великолепно. Белоснежный костюм сидел на его статной фигуре как влитой, широкое лицо лучилось довольством и радушием. С последнего момента, как мы виделись, он несколько пополнел, потяжелел, можно сказать, заматерел, стал шире в плечах и груди, хотя и раньше особой худобой не страдал.
Проблему рано пробивающейся лысины он решил с не меньшим блеском: попросту гладко выбрил череп — кстати, очень правильной формы, массивный, так сказать, породистый, — а для контраста отпустил короткую богемную бородку a la Джордж Майкл.
— Добро пожаловать, бесценная Евгения Максимовна, — низким, очень приятного бархатного тембра баритоном проговорил он. — Добро пожаловать. Как говорится, всех прошу к нашему шалашу.
— Ничего себе шалаш, — отозвалась я. — Вы, Самсон Станиславович, как обычно, в своем репертуаре. Хотя, надо сказать, репертуар этот мне нравится. Ну что — мои поздравления и наилучшие пожелания, дорогой. Впрочем, по всей видимости, у тебя и так все есть. Тем более что выглядишь ты просто сногсшибательно… если, конечно, допускаешь такую характеристику в отношении мужчины.
Тот расплылся в широчайшей улыбке и полез целоваться. Потом коснулся губами моего уха и тихо проговорил:
— Ты, Женька, еще больше похорошела. Только чтобы не было больше этого… типа «Самсон Станиславович», «репертуар» и «характеристика». Как говорил Фрунзик Мкртчян, в маем домэ папращю нэ виражаться.
От него ненавязчиво пахло высококачественным и дорогим алкоголем. Уже успел подзарядиться.
— Ну хорошо, — улыбнулась я. — Это я так, для проформы… солидность накручиваю. А то у тебя тут вон как все капитально устроено. Когда только организовать успел?
— Да это не я, это все Блюменталь, — отмахнулся Головин.
— Кто?
— Блюменталь, — проговорил тот, хотел сказать что-то еще, но в тот же момент увидел, как в зал входит трио новых посетителей, всплеснул руками и направился к ним.
Вновь появившиеся по своему внешнему виду казались людьми взаимоисключающими, то есть между которыми нет и не может быть ничего общего.
Невысокий, непрестанно вертящий головой плотный мужчина лет сорока выглядел воробьем, которого невесть зачем обрядили в перья орла и придали ему орлиные же статус и значимость. На его круглом лице с анемичным подбородком и тяжелым, длинным утиным носом плавало выражение слепого самодовольства, смешанного с некоторым изумлением: куда это, дескать, я попал?
Дорогой, элегантный, прекрасно сшитый костюм сидел на нем, как драный холст на огородном пугале, но тем не менее нельзя было сказать, что выглядел он совсем уж малопривлекательно.