Студент просиял. Автограф великого поэта заменит Кристине все театры и варьете. Чувствуя себя перед ней виноватым, он готов был сделать для нее что угодно. Как он и ожидал, в интимной обстановке его мансарды ожило ее очарование. Девушки, гуляющие по улицам, исчезли, и прелесть ее скромности тихо наполнила комнату. Разочарование мало— помалу рассеялось, и студент отправился в клуб просветвленным, весело предвкушая двойную восхитительную программу, которую обещал ему наступающий вечер.
Студент подождал Вольтера у Клуба литераторов и затем поднялся с ним на второй этаж. Они прошли гардероб, и уже в зале до них донесся веселый галдеж. Вольтер открыл дверь в гостиную, и студент увидел вокруг широкого стола всю поэзию своего отечества.
Я смотрю на них с огромного расстояния в две тысячи километров. Осень 1977 года, моя страна уже девять лет дремлет в сладком и крепком объятии русской империи, Вольтер был изгнан из университета, а мои книги, изъятые из всех публичных библиотек, были заперты в одном из государственных подвалов. Я выждал еще несколько лет, потом сел в машину и покатил как можно дальше на Запад, аж до бретонского города Ренн, где в первый же день нашел квартиру на самом верхнем этаже самой высокой башни. На следующее утро, когда меня разбудило солнце, я понял, что ее большие окна обращены на восток, в сторону Праги.
И вот сейчас я смотрю на поэтов с высоты своего бельведера, но они слишком далеки от меня. По счастью, накатившая слеза, словно линза телескопа, приближает ко мне их лица. И сейчас я отчетливо вижу, что среди них прочно и развалисто сидит великий поэт. Ему наверняка уже за семьдесят, но его лицо все еще красиво, глаза живые и мудрые. Рядом с ним к столу прислонены два костыля.
Я вижу их всех на фоне освещенной Праги, какой она была пятнадцать лет назад, когда их книги еще не были заперты в государственном подвале и они весело и шумно сидели вокруг широкого стола, уставленного бутылками. Любя их всех, я стыжусь наделять их обычными именами, взятыми наугад из телефонной книги. И уж коль мне приходится скрывать их лица под маской вымышленных имен, я хочу им дать эти имена как подарок, как украшение, как знак почитания.
Если студенты называют своего преподавателя Вольтером, то почему бы и мне не назвать великого и любимого поэта Гёте?
Напротив него сидит Лермонтов.
А того с черными мечтательными глазами я хочу назвать Петраркой.
Еще за столом сидят Верлен, Есенин и несколько других поэтов, не стоящих упоминания, а также один человек, который забрел к ним явно по ошибке. Издалека (даже с расстояния в две тысячи километров) отчетливо видно, что поэзия не одарила его своим поцелуем и что он не любит стихов. Его зовут Боккаччо.