— Не-а, — честно сказал я. — Промазали. Трибунала я не боюсь.
— Значит, вы меня боитесь, — сделала вывод мученица догмата. — То-то я смотрю: у вас на столе ни ручек, ни карандашей, ни паршивой вазы с цветами. Только одна плевая пепельница в углу. И кофе, я заметила, принесли в пластиковых стаканчиках, чуть теплый. А кресло мое к полу наверняка привинчено.
— Не привинчено, — возразил я, — это ни к чему. Оно и так, знаете ли, очень тяжелое. Катать можно, а поднимать надорветесь.
Валерии Брониславовне трудно было отказать в проницательности. Я и впрямь распорядился не искушать гостью и заранее обезопасить наш разговор. С нее бы сталось плеснуть горячим кофе мне в лицо. Или, точнее, в моем лице ошпарить весь нынешний режим.
— Боитесь! — самодовольно повторила Старосельская. — И это правильно. В советской карательной психиатрии были не только свинцовые мерзости, была от нее и кое-какая польза. Все, кого гэбня гноила в дурке, кому припаивала «вялотекущую шизофрению», получали пожизненную справку. С нею нас в отряд космонавтов не возьмут, зато порог ответственности на нуле. Мы психи, мы ни за что не отвечаем. Я могу сейчас взять со стола вот эту мраморную пепельницу, открыть окно и выкинуть ее. Или жахнуть ее прямо в стекло… и мне ничего не будет.
— Жахните, сделайте себе приятное. И вам ничего не будет, и стеклу тоже. — Я подвинул пепельницу в ее сторону. — Это не мрамор, это розовый туф. Окна у нас в здании не открываются, стекла бронебойные. С трех метров из пушки не пробьешь.
Старосельская втянула носом воздух кабинета и догадалась:
— Воздух свежий — из кондиционера?
— Разумеется, из него, — кивнул я, — просто его не видно. А вы что хотите? У нас закрытый режимный объект, здесь только кондишены. Иной раз, не поверите, самому хочется открыть окно, перегнуться через подоконник и — р-р-раз! — плюнуть от души в народ… Но нет. Конструкцией даже форточки не предусмотрено.
— Совести у вас не предусмотрено, вот что, — вынесла гостья суровый вердикт. — И как только ваш язык повернулся говорить такое? Вы еще молодой, а уже закоренелый негодяй.
В оскорбленном ее тоне я, однако, расслышал легчайшие, почти невесомые мечтательные обертоны. Идея плюнуть в свой народ, думаю, не раз посещала даже стойкие демократические мозги.
— Но, может, я еще успею исправиться и искупить вину? — предположил я. — Где-нибудь на ударных стройках капитализма?
— Э-э-э… возможно, — одарила меня шансом бабушка русской демократии. — Но учтите, со сроком я промахнулась. Пять лет для такого, как вы, мало. Вам для исправления дадут все десять… — Тут Валерия Брониславовна вспомнила о гуманизме и прицепила к громыхающему бронепоезду маленький передвижной ларек. — Зато, когда сядете, я вам, так и быть, отправлю продуктовую передачку. Колбасы какой-нибудь. Или вкусных пирожных, наподобие этих. — Она мотнула головой в сторону своего бумажного пакета.