— Рашидик, поднимись на минутку.
Боже, какие нежности!
— Иду, иду, камин уже горит, — мягкий тон его голоса разительно отличался от того, которым он разговаривал с Синчуговой.
— Поторопись, дорогой, — проворковала она сладким голосом, похожим на растекшуюся по столу сгущенку.
Вскоре я услышала, как под башмаками Рахмонова заскрипели деревянные ступени. Очень кстати. Я метнулась к его сумке, полагая, что у меня есть несколько минут.
Шампанское, печенье, закуски, пара простыней, полотенца. На самом дне сумки какой-то невзрачный сверток. Я выдернула его из-под массы других вещей и развернула: мужская рубашка и джинсы…
На белой, в синюю клетку, рубашке я заметила небольшие бурые пятна. Кровь? На штанине джинсов были такие же.
Со второго этажа до меня донеслись радостные крики, заливистый женский смех, отголоски шутливой борьбы.
— Нелля, ну погоди ты, я хоть простыни принесу, — услышала я голос запыхавшегося Рашида.
Я быстро запихала пакет с одеждой за пазуху и на цыпочках кинулась в прихожую. Как раз вовремя. Рашид уже спускался по лестнице. Беззаботно насвистывая какую-то незатейливую мелодию, он подошел к сумке, от которой я только что отбежала, достал бутылку шампанского и комплект простыней и уже направился было к лестнице, как вдруг, спохватившись, вернулся к сумке и, положив бутылку и простыни рядом, стал в ней лихорадочно рыться.
Чем дольше он в ней шарил, не находя, как я поняла, искомого свертка, тем выражение его лица становилось все более озабоченным и даже испуганным. Не в силах справиться с охватившей его тревогой, он с ожесточенной торопливостью перевернул сумку вверх дном и вытряхнул ее содержимое прямо на пол.
Перебрав все вещи и не обнаружив свертка с рубашкой и джинсами, он резко выпрямился, щель между косяком и дверью позволила мне рассмотреть его побледневшее от страха лицо. Его взгляд с каким-то бессмысленным выражением уставился в пространство. Именно в этот злополучный момент сверху донеслось:
— Пупсик, ну где же ты?
Рахмонов повернул в сторону лестницы белое, как мел, лицо, но прежде, чем он успел открыть рот, входная дверь распахнулась, и, обдав меня волной терпких духов, смешанных со свежим ароматом дождя, в комнату молнией влетела Синчугова.
— Я тебе дам, Пупсик! Стерва! Сука! Кобыла сраная! — Прогретая тишина дома была сметена каскадом диких ругательств.
Вулкан заговорил, хлынув клокочущей лавой истерии. Бешено вращая глазами, Синчугова ядовито брызгала слюной. Как дикая кошка, она кинулась в сторону и без того пребывавшего в трансе Рахмонова и, толкнув его в грудь с воплем: «Кобель татарский», — как шаровая молния взлетела по лестнице на второй этаж.