В русской литературе семидесятых годов XX века сложилось направление, не имеющее аналогов в мире по антикультурной страстности, человеконенавистническому напору, сентиментальному фарисейству и верноподданническому лицемерию. Это направление, окопавшееся в журнале «Наш современник» и во многом определившее интеллектуальный пейзаж позднесоветской эпохи, получило название «деревенщиков», хотя к реальной деревне, разумеется, отношения не имело. Реальную русскую деревню следовало описывать средствами экспрессионистскими, или фантастическими, или, в крайнем случае, житийно-апокрифическими, но никак не прогорклыми красками из арсенала народнического реализма, благополучно исчерпавшегося еще во времена Николая Успенского. Что бы Толстой ни писал о народе в заметках вроде «Благодатной почвы», в художественной литературе получалась «Власть тьмы», по нагромождению ужасов многократно превосходящая нелюбимого автором Шекспира. К началу застоя в деревне гнили сразу два уклада - общинный и колхозный; оба были неэффективны и способствовали моральному разложению. Об этом реальном положении дел после Овечкина и отчасти Троепольского писали только Черниченко со Стреляным, но они ведь очеркисты, и если кому стоило браться за тему всерьез, то, пожалуй, действительно очеркисту. Изменить ситуацию в глобальном смысле ему не по плечу, но спасти тех, кого еще можно спасти, только он и властен. Не случайно очерк - основной жанр собственно деревенской литературы: жанр быстрого реагирования. Что до деревенщиков, они ничего исправлять не желали, и большинство их текстов были формально выдержаны в жанре сельской элегии, «телегии», «элегических куку». Все, что можно было сказать о наступлении города и умирании древних богов, уже сказал Есенин в «Сорокоусте», а в менее концентрированном виде - Клюев. Но деревня, повторяю, никого не интересовала. Проза и поэзия «деревенщиков» - литература антикультурного реванша, ответ на формирование советской интеллигенции и попытка свести с нею счеты от имени наиболее несчастного и забитого социального слоя, а именно крестьянства. Правду сказать, вражда народа и интеллигенции - чистый продукт почвеннического вымысла. На самом деле это вражда одной интеллигенции к другой. Любой, кому случалось жить в деревне или хотя бы подолгу гостить там, знает, что зависть и вражда деревенских к городским в девяноста случаях из ста преувеличена либо вовсе выдумана. Персонажи, подобные Глебу Капустину из шукшинского рассказа «Срезал», водились и в городской среде, и как раз односельчане - что у Шукшина очень точно показано - этого жлоба ненавидели, хоть и любовались его жлобиадами. Ненависть деревенщиков к городу - не что иное, как реакция на формирование нового класса, или, если угодно, нового народа. Сам факт появления авторской песни в пятидесятые-шестидесятые годы свидетельствует о появлении этого класса: народом называется тот, кто пишет народные песни. С пятидесятых годов народом работали Окуджава, Матвеева, Визбор, Ким, Анчаров, Галич, позднее Высоцкий. Прослойку, голосом которой они стали, ненавидели многие и за разное: Солженицын заклеймил ее именем «образованщины», а так называемые деревенщики, не решаясь поддержать Солженицына впрямую, клеймили ее за оторванность от почвы, за неумение своими руками растить хлебушко. Квинтэссенцией такого отношения к этому новому народу - которому, между прочим, СССР и был обязан конкурентоспособностью и выживанием как таковым,- была частушка из романа Евтушенко «Ягодные места», хвалебное предисловие к которому, между прочим, писал Распутин: «Англичане с Ленинграда к нам приехали в колхоз и понюхали впервые деревенский наш навоз». Все это было развитием старого есенинского тезиса из самых слабых его стихов - к сожалению, в процессе алкогольной деградации его личности лирика тоже все меньше походила на гениальное новаторство его ранних стихов и постепенно скатывалась к дискурсу «скандал в участке»: