Это отнюдь не попытка принизить прекрасное, привести все к общему знаменателю. Это скорее возвышение красоты.
Обратимся к Ньютону.
Обратимся к Эйнштейну.
Наконец, спросим у поэта.
Китс утверждал, что красота, захватывающая наше воображение, – это и есть истина.
Он мог бы сказать то же самое о руке, захватывающей крикетный мяч, и это тоже была бы истина… Но Китс был поэтом и предпочел игре в крикет прогулки под сенью рощ с блокнотом в руках и флакончиком лауданума[10] в кармане».
Последние слова вдруг о чем-то напомнили Майклу, но о чем именно – он не мог вспомнить в эту минуту.
«В этом и состоит суть отношений между нашим «инстинктивным» восприятием образа, формы, движения, света, с одной стороны, и, с другой – нашим эмоциональным откликом на них.
Поэтому я верю в то, что существует форма музыки, присущая природе и всем вещам и процессам в ней. Музыки столь же прекрасной, как естественно возникшая красота в природе, и наши глубинные эмоции это, по сути, тоже одна из форм этой естественной красоты…»
Майкл медленно оторвал глаза от страницы.
Он попытался представить себе, какой могла быть эта музыка, и невольно в поисках ее заглянул в темные тайники своей памяти. В каждом из них ему казалось, что он вот-вот ее услышит, что она только что звучала здесь, всего секунду назад, но теперь осталось лишь затихающее эхо, которое он тоже не успел поймать. Майкл устало отложил журнал.
И вдруг вспомнил. Имя Китса что-то всколыхнуло в памяти. «Слизких тварей миллион» из его ночного кошмара!
Холодное спокойствие овладело Майклом, когда он почувствовал, как он близок к тому, что может оказаться разгадкой.
Кольридж! Вот, кто ему нужен.
Слипались в комья слизняки
На слизистой воде.
«Сказание о Старом Мореходе»!
Ошеломленный, Майкл вскочил и, подойдя к книжным полкам, снял томик стихов Кольриджа. Вернувшись к столу, он сел и стал листать страницы, пока не нашел начало поэмы.
Вот Старый Мореход. Из тьмы
Вонзил он в гостя взгляд.
Почему так знакомы ему эти строки?
Чем дальше он читал, тем сильнее становилось его волнение, чужие ужасные воспоминания терзали его. Вернулись щемящая тоска, чувство отчужденности и полного одиночества. И хотя он знал, что это чужие чувства, но вдруг понял, как они близки и созвучны его собственным. Поэтому он не противился и впустил чужую боль в себя.
А черви, слизни – все живут,
И я обязан жить!