"Ты ходишь слишком быстро!"
"Хипстеры саложопые, ни к чему не годятся!" говорит Бык.
Мы сходим почти что сбегая вниз с крутого склона всего в траве и валунах, по тропинке, к волшебной улочке с африканским жильем и вновь меня бьет в глаз старый дивный сон: "Я тут родился: Это та улица где я родился." Я даже поднимаю взгляд точно к тому окошку в жилом доме чтоб разглядеть там ли еще моя колыбелька. (Чувак, этот гашиш в комнате у Быка — и поразительно как американские курильщики дури проехали уже по всему миру с самой преувеличенной фантасмагорией липких деталей, галлюцинаций на самом деле, с помощью которых их погоняемым машинами мозгам хоть дается в действительности чуточку сока древней жизни человека, поэтому Господи благослови дурь.) ("Если б ты родился на этой улице то должен был бы утонуть уже очень давно," прибавляю я, подумав.)
Бык входит размахивая руками и чванясь как фашист в первый же бар для голубых, оттирая арабов в стороны и оглядываясь на меня с: "Эй чего ты?" Я не вижу как ему это удавалось вот только позже узнаю что он целый год провел в маленьком городишке сидя у себя в комнате на громадных передозировках морфия и другой наркоты уставясь на носок своего ботинка слишком боясь принять хотя бы одну содрогающуюся ванну за восемь месяцев. Поэтому местные арабы помнят его содрогающимся костлявым призраком который очевидно поправился, пускай себе буйствует. Все кажется его знают. Пацаны орут «Здорово» "Буроуз!" "Эй?"
В сумрачном баре для педиков где также обедает большинство голубых европейцев и американцев Танжера с ограниченными средствами, Хаббард знакомит меня с большим жирным голландцем средних лет владельцем который грозится вернуться в Амстердам если очень скоро не найдет себе хорошего «малшика», как я уже упоминал где-то в другой статье. Еще он жалуется на снижение курса песеты но я наверняка вижу как он стонет в своей личной постельке ночью прося любви или чего-то еще в жалком internationale[42] его ночи. Десятки прикольных экспатриантов, кашляющих и потерявшихся на мостовых Могреба — некоторые, сидят за столиками уличных кафе с угрюмым видом иностранцев читая зигзаги газет над вермутом которого не хотелось. Бывшие контрабандисты в шкиперских шляпах ковыляют мимо. Нигде никакого радостного марокканского тамбурина. На улице пыль. Везде те же самые старые рыбьи головы.
Еще Хаббард знакомит меня со своим любовником, мальчиком лет 20 с милой печальной улыбкой как раз того типа который всегда любил бедняга Бык, с Чикаго до Сюда. Мы пропускаем по нескольку и возвращаемся к нему в комнату.