– Не полегчало? – с беспокойством спросил Кузьма.
Володька покачал головой.
Пополоскали кишки чаем. Солнце калило вовсю – только по краям, над кромкой леса, кое-где клубились легкие бурачки.
– А погодка-то разгулялась, – сказал Кузьма, – Вот наказанье. Приедут с Грибова, а мы оба на больничном.
Да не приедут, дурак ты эдакий, – хотелось крикнуть Володьке. Завтра ильин день-все к вечеру укатят. Специально тянут, чтобы поближе домой ехать. Он, Володька, например, еще вчера догадался, когда Колька начал дипломатию разводить. "Сено огораживать надо…" А от кого? Скот-то сейчас не на отгуле. Нельзя подождать? Тото и оно. Как ильин день, так людей на цепях не удержишь на сенокосе. Но с конюха спрос маленький, мысленно махнул рукой Володька. Чего он будет просвещать его? Грамотный. Должен понимать.
Меж тем Кузьма поднялся на ноги:
– Пойду. Может, сколько покошу. А то скоро нагрянут – задел у нас небольшой.
И он, согнув обвязанную полотенцем шею, пуще обычного припадая на раненую ногу, заковылял к лошадям, связанным на колу за избой. Чтобы отвязать веревку, он опускался на колени, потом медленно, точно поднимая стопудовую тяжесть, выпрямлялся. Снять веревки с лошадей ему все-таки не удалось, и они, извиваясь, ослепительно вспыхивая на солнце, поволоклись сзади лошадей.
Долго ни единого звука не было слышно в той стороне, куда ушел с лошадьми Кузьма. Но вот утреннюю тишину, как строчка пулемета, разорвал стрекот косилки.
"Поехал, значит", – с облегчением вздохнул Володька.
Он представил себе, каких мук стоило Кузьме запрячь лошадей в косилку, как качает его на каждой кочке и в каждой ложбинке и как судорожно, до темноты в глазах, ворочает он распухшей шеей, и ему стало не по себе.
Но он не сдвинулся с места. Пущай. Раз он так, то и ему так. Дурак, идиот! – ругал себя Володька. Тебе на глазах у всех в рожу заехали, а ты разнюнился, сочувствие выказываешь. Как мог забыть?
Он вслушивался в далекий стрекот косилки, невольно вспоминал, как еще вчера сам лихо разъезжал по лугу и с тоской думал о том, что уже никогда не повторится то, что он пережил в эти дни. Он чувствовал себя обкраденным, униженным. И слепая ярость, отчаяние душили его…
Смахивая слезу, он посмотрел на Пуху, которая, приподняв голову, внимательно прислушивалась к звукам, доносившимся с мыса, и вдруг разразился неистовой бранью:
– Паскуда! Сума переметная! Думаешь, не замечаю, как ты к нему липнешь! – Он схватил со стола кружку, швырнул в Пуху.
Пуха увернулась и вдруг пулей бросилась по тропинке на покос.
Володька позеленел, затопал ногами: