И потом вспоминала, как потрясенно уставилась на нее эта женщина, похожая на торговку лепешками с Алайского базара…
33
В Ташкент она вернулась в конце девяностых.
Открыла обшарпанную дверь своей однокомнатной квартиры на последнем этаже, внесла единственный чемодан (ящики с картинами шли медленной скоростью), и часа три мыла-чистила это запыленное нежилое логово… Наконец шлепнула мокрую тряпку у порога, рухнула на тахту и уснула… И от души проспала — как когда-то дядя Миша, привезенный со Сквера на Сере-гином мотоцикле, — весь вечер, ночь и утро…
Денег оставалось еще недели на две… Собственно, самой ей на прожитьё нужно было так мало — немного фруктов, овощей, какой-нибудь картошки… Но художественный материал тут, как и везде, стоил приличных денег… Пока еще она успешно воплощала упругие зеленые доллары в россыпь местных невесомых сумов. Однако не достать бы вскоре последний сум из нищенской сумы… Значит, необходимо выползти из норы, наведаться во Дворец текстильщиков, или еще какой-нибудь дворец, где подадут художнику несколько преподавательских часов в неделю, заодно, угол для мастерской… М-да… зависимость художников от дворцов, похоже, остается все той же, вне связи от смены империй и валют…
За две недели она осуществила «перепись имущества» и обнаружила страшную недостачу: умерла Клара Нухимовна, которая все эти годы тихо, но здраво теплилась в своем домике и всегда все помнила — где и когда были у Веры выставки, кто о ней писал, когда та приезжала в прошлый раз… К тому же в каждый приезд они совершали торжественный выход на кладбище: Кларе до зарезу необходимы были эти плачи на реках Вавилонских, на деревянной скамеечке, которую соорудил когда-то на дяди Мишиной могиле покойный Владимир Кириллович. И вот, Клары нет… вернее, ее еще нет… ни на одной картине. Но — будет, будет… вот только приедут медленной скоростью мольберт, кисти, краски… Вот только засядет она за работу… И тогда уже — здравствуй, Клара!
До скорой встречи, Клара!
* * *
Длинный — международный — звонок раздался утром, часов в семь. Она потянулась к телефону на ощупь, с сонным недоумением думая, что вот же, все выяснили, и все уже устаканилось, и нечего делить… Зачем же он…
— Вера!.. — близкий, четкий и невероятно родной голос, с опознаванием которого, боясь поверить, несколько секунд она металась в клетке слуховой памяти, как в застрявшей кабине лифта, чуть-чуть иначе интонировал, чем прежде… — Сейчас я назову себя, и надеюсь, вы припомните такого вот несуразного, занудливого, хотя и искренне преданного вам…