Удар.
Багровая сеточка сосудов на лице тщетно старающейся восстановить дыхание девушки-Поводыря.
Удар.
Синеющая под затягивающимися петлями кожа ребенка.
Удар.
Нелепая, но от того не менее страшная смерть, нетерпеливо переминающаяся с ноги на ногу и потирающая потные ладони.
Еще один удар сердца, и все будет кончено…
А, пусть всё и все идут за Порог! Буду рвать руками если не чары, то шелк. Только бы не увидеть еще один раз, как по вине взрослых умирает ребенок.
Занавеси показались сетью натянутых струн, когда я ворвался в сине-алую чехарду лент. Тугие, совсем иные, нежели раньше. Плотные, сильные, тыкающиеся в ладони, как послушные лобастые псы. Путаница чар кажется совсем бесплотной рядом с этими нитями, вроде бы несуществующими, и все-таки, до боли реальными. Снаружи нет ни тепла, ни холода, зато внутри меня, от края до края плоти проносятся волны, огненные и ледяные. Я больше не могу ясно чувствовать заклинания, но… Я все равно знаю, где они!
Вот тут, где струны занавесей выгнуты, определенно, находится узел. Вон там, под рассыпавшимся жгутом наверняка проходит междоузлие. И если взяться за невесомые нити… Но разве это возможно? Разве раньше они не ускользали прочь, оставляя лишь воспоминание? Впрочем, мне и в голову не приходило ловить в плен тех, кто свободен по-настоящему. Тех, кто наполнен истинной свободой.
А почему бы и нет?! Я ведь ничего не теряю. И, что самое главное, не хочу терять.
Но подчинения не будет. Танец. Только он. Иначе я не умею и не хочу уметь.
Пальцы, истосковавшиеся по работе, словно сами собой вонзились в плоть шелковых чудовищ. Быстрее, быстрее, еще быстрее! Никогда не пробовал учиться играть на лютне, но клянусь, сейчас не уступлю ни одному из признанных мастеров! Пусть моя мелодия никому и никогда не будет слышна, она предназначена совсем для другого. Не для услаждения слуха. Для продолжения жизни.
Я умер? Пусть. Но это не запрещает мне любить жизнь. И я буду любить! Всеми силами. Как умею. Нет, лучше и больше, чем умею!..
Последний рывок взметает в воздух клочья лент, потерявших магическую опору. Я стою посреди пустоты, окаймленной испуганными людьми, и держу на руках мальчика. Нет ни чувств, ни желаний, одна только уверенность. В том, что ребенок жив.
Тишина длится и длится, пронзительная, нерушимая, вечная. Длится, пока над моим правым плечом не пролетает довольный шепот:
— Понял? Твоя жизнь — только в твоих руках.
Да. В моих. Но если бы только МОЯ жизнь…
* * *
— А это все нам? Правда-правда?
Мальчишка, окончательно пришедший в себя и почти забывший о пережитом ужасе, ухитряется бегать вокруг нас, хотя мы шагаем очень даже быстро. Есть, куда торопиться: Дом призрения находится на другом конце города, и если лениво медлить сейчас, возвращаться придется в кромешной темноте. Вернее, темно будет на улицах в стороне от праздничного разгула, но поскольку пробираться через веселящуюся толпу очень трудно, придется прокладывать обратный путь именно по закоулкам.