О Ларисе я и не подумал, старый дурак! И в одну минуту по какому-то наитию свыше я продиктовал разбойнице Анин телефон, зарифмованный абы как, во времена, когда милой шлюхи моей и на свете еще не было, – полезная все-таки вещь мнемонические куплеты, даже неоконченные!
Могу себе представить эти душераздирающие, знакомые наизусть звуковые сигналы – в давным-давно покинутом жилище, да и взывающие, как выяснилось уже на следующий день, к покойнице! Этакий судный зуммер, «короче»…
Той ночью я крепко спал, и мне приснилась Аня. Нарядная, в ярком-ярком макияже, страшно красивая, она сидела нога на ногу и смотрела на меня с весельем и нежностью – как никогда прежде не смотрела. И я сказал ей:
– Ты очень хорошо выглядишь, а ведь много времени прошло. Наверное, тебе живется легко.
В ответ она улыбнулась и кончиками пальцев толкнула свое красивое лицо в подбородок – и оно качнулось вбок, как маска на гвозде или маятник, поскольку оказалось нарисованным и плоским.
С сомкнутыми веками я свесил ноги с дивана, замычал спросонья, с усилием разлепил глаза, отрывочно вспомнил вчерашнее, проснулся окончательно, окинул взглядом свои манатки на стуле, брошенные с вечера как попало, – и хватился портфеля. Мне очень жаль стало Арининого подарка, а содержимое… – шут бы с ним со всем. Два-три авторских экземпляра моей пресловутой книжицы – вечный упор-присев, несчастная графоманская боевая готовность: а вдруг? Что, спрашивается, вдруг? Ну, и подаренный на презентации фолиант – галиматья на финской бумаге. Словом, ничего такого, о чем бы следовало жалеть. Но собственно портфеля жалко: вещь. И я поехал на авось: чем черт не шутит.
Складывалось впечатление, что не я протрезвел – Тверская протрезвела: постная сутолока при сереньком дневном освещении не желала иметь ничего общего с ночным шабашем. Улица-оборотень – не иначе! Нырнув под арку на Дегтярном, я быстро нашел глазами три пирамидальных кроны, а там и школьный двор на задах аргентинского посольства. Я робко заглянул за и под скамью, обшарил для порядка ближайшие кусты – безрезультатно. Долговязые недоросли, матерясь на чем свет стоит, пинали о стену вялый мяч, и разве бледная немочь втоптанных в мокрую после вчерашнего дождя глину презервативов б/у давала знать яснее ясного, что место это облюбовано для утешения от невзгод бытия не мною одним. И «папашка» не солоно хлебавши поплелся на «встречу с читателями», где и узнал об Аниной смерти.
Кто ты, что ты, почему ты? Холод карабкается все выше, под самое сердце. И что-то внутри опасливо сторонится, отказывается понимать, пятится, как княжна Тараканова в Третьяковке.