Переход через Атлантику был не таким быстрым, каким мог бы быть, так как изношенный старый «Сьюперб», способный плавать только в дождевой луже, задерживал эскадру. Но приличия не допускали, чтобы один корабль остался позади, и сам бедолага «Сьюперб» делал все возможное, чтобы восполнить потерянное время, и, даже когда остальные корабли останавливались, упрямо шел вперед под полными парусами.
Стояла отличная погода, Захария чувствовал себя совсем счастливым. Теперь он мог думать о доме и писал длинные письма Стелле и доктору, хотя одно небо могло знать, когда они их получат. Он описывал погоню по Средиземному морю и обратно и отблески старинной славы, которые видел сквозь брызги воды и дождь. Он пытался отразить на бумаге особое очарование чудесных лазурных дней, которые пережил. Большинство людей на борту, жаждавших поскорее настигнуть неприятеля, находило эти медленные дни невыносимо трудными, но для Захарии, вовсе не торопившегося встретиться с битвой и смертью, эти дни были безмятежны. Он ухитрился забыть в волшебстве каждого дня конечную цель и впитывал в себя красоту и солнечный свет, приносящие силу и свежесть.
Обычная жизнь каждого судна шла, как часы, дни текли неторопливо, и Захария впервые узнал, что жизнь, прожитая на море, может быть такой же доброй и мирной, как и жизнь на суше. Мягкое ритмичное движение разрисованных корпусов вверх и вниз в голубой воде и звук ветра в снастях стали, казалось, были частью биения его пульса. В Викаборо он так же ощущал ритм пахоты и шум ветра в деревьях. Захария теперь поднимал глаза на вздымающиеся над головой паруса так же, как раньше всматривался в ветви тисового дерева на холме Беверли. Если когда-то быстрый бег по вантам к верхушке мачты делал его больным от ужаса, то теперь это было почти так же приятно, как залезть на тис и чувствовать себя там в безопасности. Корабль стал его домом, и койка в кубрике — именно его частью этого дома, и юноша был счастлив лежать в ней и читать перед сном, уже не замечая шума вокруг себя. Ночные вахты теперь не таили в себе невыносимых ужасов. Они были тихими и приятными — новые для него звезды сияли в небе, золотые и серебряные рыбки проносились сквозь фосфоресцирующую воду.
Захария не приобрел близких друзей, исключая Кобба и кота, но его тщательно поддерживаемые сноровка и бодрость, его естественная мягкость принесли ему всеобщую приязнь и уважение. Теперь у моряков появилось свободное время для развлечений, и юноша наслаждался вовсю. Мичманы по очереди приглашались на обед в обществе капитана и сидели за столом, уставленным серебром, стеклом и прекрасным фарфором, и кормовые окна были распахнуты на спокойное море. Там было много хороших бесед и хорошего вина, а иногда даже неторопливая прогулка по палубе и дискуссия о государственной политике. Эти идиллические дни, возможно, были лишь кратчайшим эпизодом, но Захария поклялся, что никогда их не забудет. Он знал теперь, что в любой жизненной ситуации нужно отыскать зерно спокойствия, причем каждое мгновение земного покоя — это символ вечной твердыни и путь к ней. Он был бы теперь способен выдержать месяцы шторма, помня, что в сердцевине их неминуемо будет покой.