5
Когда аббат закончил читать, свеча уже почти сгорела, и они с Захарией хранили молчание, пока свежая свеча не заняла место сгоревшей, ярко запылав.
— Старая история в наши дни — словно эта вновь зажженная свеча, — тихо сказал аббат.
— Это прекрасно, но весьма странно, — сказал Захария.
— Почему странно? Эта история уходит своими корнями глубоко в этот кусочек земли. И верно, что она должна возродиться снова и снова, быть может. Как и горечавки. И потом, Захария, опыт каждого из нас не единственный в своем роде, как мы порой думаем. Мы учимся так же, как учились наши отцы, и так же страдаем.
— Это многое объясняет, — сказал Захария. — Если моя любовь к Стелле — это новый побег старой любви, тогда меня уже не удивляет то, что любовь пришла так внезапно.
— И мое внезапное расположение к тебе так же объяснимо, — сказал аббат, — как и эхо охотничьего рога над Беверли-Хилл, и звук барабана.
— Розалинда и Иоанн закончили свои жизни в Викаборо, — удовлетворенно сказал Захария, — те две могилы, с вырезанными на них горечавками, должны быть их могилами.
— Возможно… Но не хочешь ли ты спать?
— Спать? После такой истории? Нет.
— Тогда расскажи мне, как ты нашел Стеллу.
Захария рассказал все, а затем разговор перешел на любовь и ее таинство.
— Любовь поет свою песню всем созданиям, которые живут и будут жить, усмиряя воинственность богов и людей… — пробормотал Захария, подавляя зевок.
Вопреки своим ожиданиям, он все-таки захотел спать.
— Это написано на клочке бумаги в твоем Шекспире, — сказал аббат медленно, — он выпал, когда я убирал книгу.
— Доктор выписал это для меня, когда я уходил в море, — объяснил Захария, — он думал, что мне будет лучше иметь это, потому что это было написано на клочке бумаги в медальоне Стеллы.
Он бормотал, совсем как засыпающий ребенок, и в этот момент широко зевнул. Он и лежал, как ребенок, немного приподнявшись, подперев голову рукой, и его темные ресницы отбрасывали густые тени на впавшие щеки. Он выглядел совсем сонным, расслабленным, уносящимся в небытие, но внезапно напрягся и приподнялся на локте, с разумом ясным, как никогда.
Что случилось? Аббат снова пододвинул свой стул к окну и теперь сидел там — лицо его было в тени, и он не двигался и ничего не говорил. Покой комнаты не нарушался ни звуком, ни движением, тем не менее вся она была пронизана чувством таким сильным, что Захария испытывал на себе его давление, почти невыносимое, как тот страх, который душил его перед Трафальгаром. Юноша сел в кровати, и жалость охватила его. Он понял, что за чувство это было. Его необычайно зрелое сочувствие достигло сидящего в кресле человека, будто дуновение возвращающегося к жизни воздуха. Внезапно они будто бы поменялись местами. И теперь это он, Захария, неподвижно и терпеливо ждущий, казался старше их обоих.