Наконец аббат зашевелился и наклонился вперед с зажатыми между коленей ладонями.
— Доктор рассказал тебе что-нибудь про Стеллу, когда дал этот клочок бумаги? — спросил он.
Его голос был ясным, сухим и твердым, и голос Захарии был также ясен, когда он отвечал.
— Он рассказал мне, что Стелла была удочерена отцом и матушкой Спригг.
Все еще объединенным чувством присутствия некоего совершенства, им казалось, что голос каждого из них будто звучал в душе другого, так что в конце концов они слились в симфонию совершенной симпатии друг к другу.
— Расскажи мне все, что ты знаешь об этом удочерении, — почти приказал аббат.
Захария рассказал ему. Он все еще ничего не понимал, сознавая только, что каждое из его мягко сказанных слов, звучащих так же тихо и беспристрастно, как тиканье часов, старило аббата на многие годы. Воздействие великой радости в первые мгновения может быть таким же мучительным, как воздействие горя. Хотя радость и не обладает парализующими качествами горя. Ибо в глубинах своей души человек ожидает счастья, которое должно произойти когда-нибудь, где-нибудь, как-нибудь. Внезапно промокнув среди ясного неба, он не ошеломлен в своем неверии, как бывает ошеломлен, когда небеса темнеют и сверху обрушиваются потоки воды. Захария знал, что история, рассказываемая им, вела к счастью. Он знал об этом и поэтому безмятежно и твердо шел через напряжение первой муки. Он закончил свой рассказ и немного подождал, но не для того, чтобы сказать что-нибудь еще, а для того, чтобы решить, что ему делать дальше. Было так хорошо служить этому человеку, который так бескорыстно служил ему. Аббат двинулся, разжал руки, вытянул их и затем позволил им свободно упасть на ручки кресла.
— Много лет назад у меня были жена и ребенок, — сказал он Захарии, — я думал, что потерял их обеих при крушении «Амфиона». Но теперь мне кажется, что мой ребенок все еще жив.
Свет луны и свечи вдруг показался Захарии необычайно ярким. Он почти ослепил его. Юноша закрыл глаза и затем снова открыл их. Аббат передвинулся в своем кресле так, чтобы лунный свет падал ему на лицо. Но Захария не видел этого. Вместо лица аббата в лунном свете он видел лицо Стеллы, опиравшейся подбородком на верх калитки.
— Ну и дурак же я был, — тихо сказал он, — только у вас и у Стеллы такие темно-серые глаза, одинаково посаженные и такие яркие, что трудно смотреть в них, не опуская взгляда. И форма ваших рук, и — так много всего.
Он сделал паузу, уже зная, что ему следует сделать теперь.
— Ночь уже на исходе, я думаю. Однажды вы говорили мне, что любите встречать рассвет на улице.