— Можешь не верить, но это правда.
— Тогда это не вся правда. А я хочу знать всю.
— Я же любила его как супруга. Помнила наши счастливые дни в Гардарики.
— Это понятно. И все-таки, мне кажется, ты что-то утаила.
Эллисив чувствовала, что он прав, но ей не хотелось думать об этом.
— Лучше я не буду тебе отвечать, — сказала она.
— Мне кажется, я имею право получить ответ.
Эллисив молчала.
— Хорошо, я помогу тебе, — сказал он, подождав. — По-моему, ты как была, так и осталась валькирией.
Слова Олава как будто тронули груду остывших углей в ее душе — вырвалось пламя, и стало ясно, что угли, не переставая, тлели с давней поры. В ней снова разгорелась воинственность, необузданность — все, что соединяло их с Харальдом в молодые годы.
Заметив взгляд Олава, Эллисив отвернулась, она хотела взять себя в руки. В висках стучала кровь.
Олав не принимал всерьез ее кротость, но он ошибался. Ее кротость была искренней. Однако угли, оказывается, еще не угасли.
Не их ли жар она все время ощущала с тех пор, как Харальд уехал с Оркнейских островов? Прощаясь, она молила Господа даровать ему победу и заветными словами внушила Харальду отвагу перед боем. Ему не было нужды настаивать на этом. Достаточно было напомнить ей о Святославе и тех временах, когда в ней самой пылал воинственный огонь.
Она рассказала Олаву о своем прощальном разговоре с Харальдом.
— Я любила его за безрассудную храбрость, за необузданность, — сказала она. — За его самозабвенность в бою. Мне нравилось даже его властолюбие и высокомерие. Он был как Люцифер [38], который в своей безграничной дерзости осмелился восстать против самого Бога.
— Дерзости и у тебя хватает, — сказал Олав.
— Пожалуй. Наверно, за это мы и ценили друг друга. Когда между нами царил мир, я не желала другого рая. И какой бы поступок Харальд ни совершил, я знала, что настоящая правда в том, что сказал Халльдор: Харальд любил меня больше всех на свете. Что мне было в нем неприятно, так это его коварство и жадность.
Олав ответил не сразу.
— Если тебе нравилась его отвага и воинственность, зачем ты пыталась склонить его к миру?
— Затем, что это по-христиански, а я хотела спасти его душу.
— Ты думаешь, можно быть кроткой валькирией? — недоуменно спросил он. — Вроде мужей в твоей стране, которые умеют и сражаться и плакать?
— А почему бы и нет? Кротость моя всегда была искренней. Я стремилась к Богу. Но оказалось, что все это время во мне жила и валькирия. Мне бы следовало понять это раньше, и без твоей помощи.
— Значит, ты гордишься тем, как отец вел себя у Станфордского моста? — спросил он еле слышно.