— А я-то думала, что совершила грех, последовав за ним, — сказала она. — И наша дочь…— Эллисив умолкла.
— Ее, кажется, зовут Ингигерд? — вспомнил брат Бэда.
— Да.
— И что же она?
— Мне бы так хотелось, чтобы она была мальчиком. Бог наказал меня, не дав мне сына.
— Она здорова? Красива?
— Да.
— По-твоему, здоровая и красивая дочь — это наказание Божье?
— Харальд хотел сына. Вообще-то, мне только сейчас пришло в голову, что, может, Бог наказал меня, не дав мне сына. Хотя смутно я, наверно, чувствовался это всегда.
Брат Бэда молчал.
Эллисив заговорила снова:
— Когда я уехала отсюда с Харальдом, я по простоте своей надеялась направить его душу к Богу. А получилось наоборот, я сама разделила с ним грех — его бунт против Господа.
— И ты до сих пор бунтуешь?
— Да, как только подумаю, что Харальд, может быть, сейчас в аду.
Брат Бэда долго молчал.
— Что могла бы ты сказать в его защиту перед престолом Всевышнего? — спросил он наконец.
— Я бы сказала, что есть одна душа, которая любит Харальда и молится за него. Что он был добр к Марии и ко мне в первые и последние годы, которые мы жили вместе. И еще сказала бы, что верю в безграничное милосердие Божье, которое способно даже Люцифера вознести из преисподней на небеса.
— Будем все молиться за Харальда, — тихо произнес брат Бэда.
— Чем мне искупить мою вину? — спросила Эллисив, помолчав.
— Благодари Бога за свою дочь, благодари каждый день! Терпеливо сноси испытания, посылаемые тебе. И помни, что они даются нам для постижения путей Господних.
Олав вернулся только в середине зимы.
Он рассказал, что на помощь Магнуса в борьбе против конунга Свейна рассчитывать не приходится. Правда, Магнус пообещал присоединиться к брату со своим ополчением.
Но оказалось, что корабли ополчения требуют починки, а воинов надо собирать по всем фюлькам, которые подвластны Магнусу. Олав разъезжал по северным и западным фюлькам и призывал людей сделать выбор: либо у них останется их конунг, либо им придется подчиниться датчанам. Он напомнил им, как жилось норвежцам во времена датского конунга Свейна сына Альвивы, когда бонды платили непосильную дань, а свидетельство одного датчанина перевешивало свидетельства десяти норвежцев.
Он беседовал и со знатными людьми, и с простыми, а больше всего с бондами. Тогда-то люди и прозвали его Олавом Бондом.
Он вернулся домой, и в душе Эллисив поднялось смятение. Ей казалось, что день ото дня им все труднее сдерживать себя.
Олав превратил их жизнь в муку — как они могли думать, что сумеют подавлять свои чувства месяц за месяцем!
Одно было спасение — Олав часто уезжал. Вся весна и начало лета ушли у него на то, чтобы подготовить корабли к предстоящим сражениям.