– Это, должно быть, фон Метц, – подтвердил он свое предположение. – Хорошо, когда мы исчезнем отсюда, ты определишь мне его проклятый сотовый номер. – Арес протянул руку, чтобы открыть переднюю дверцу машины справа от шофера, но затем его взгляд упал на пальцы спутника и он замер на месте. – Скажи, Шариф, ты что, не надевал сегодня перчатки? – спросил он араба.
– Что-о? – Шариф растерянно смотрел на него.
– Тогда твои проклятые отпечатки сейчас повсюду, – простонал Арес.
Араб открыл рот, чтобы что-то сказать, но не успел. Арес без дальнейших комментариев сунул руку в карман плаща, вытащил ручную гранату и швырнул ее в открытую дверь дома священника.
«В моем лице приоры имеют по крайней мере одного члена, у которого есть мозги», – подумал он и залез в машину, в то время как позади них раздался оглушительный взрыв и ручная граната сровняла с землей домик Квентина.
Затем одним только взглядом Арес дал понять арабу, что надо завести мотор и нажать на газ.
Ничего из того, что он читал или видел на картинках, которые попадались от случая к случаю на страницах пухлого тома, толщиной, как быстро установил Давид, более полутора тысяч страниц, не продвигало его вперед и не давало никаких сведений, имеющих отношение лично к нему. Возможно, ему было бы проще, если бы он мог поверить в то, что рассказывал ему вчера Квентин и что подтверждалось чтением этой книги. Вместе с выводами, сделанными им из происшествий вчерашнего вечера, это даже имело некоторый смысл, если только располагать достаточным объемом фантазии. Однако в результате это приводило его на грань между безумием и манией величия, и любое новое даже совсем незначительное событие могло нарушить то шаткое равновесие в его мыслях, которое еще сохранилось.
Так прошло пятнадцать-двадцать минут, в течение которых он беспомощно и с возрастающим смятением листал страницы старой книги, пока дверь позади него снова не открылась и в библиотеку не вернулся Квентин. Давид не был убежден, что должен воспринять это возвращение как луч надежды; он знал монаха достаточно хорошо, чтобы быть уверенным, что если Квентин не хочет говорить о каких-то вещах, он не скажет ни слова, даже если Давид встанет на голову, будет шевелить ушами или сыграет ему на гребешке Пятую симфонию Бетховена. В Давиде все еще горел огонь любопытства, и таким же огнем горели его глаза. Но недостаток сна предыдущей ночью, волнение и досада (он даже не знал до этого, какой мучительно напряженной может быть ярость) постепенно исчерпали в нем запасы энергии. После того как приемный отец оставил его одного, Давида все больше охватывали равнодушие и усталость.