При этой мысли я испытала острую радость и поняла, что соскучилась по родным местам.
Заметив мой повеселевший вид, Джемми сказал:
– Уже недалеко, мисс Кэти.
А вот и наша деревня, Гленгрин. До названия городка она не дотягивает – домишки, сгрудившиеся вокруг церкви, гостиница, общинный выпас, несколько коттеджей. Миновав церковь, мы въехали в беленые ворота, и вскоре в конце аллеи возник Глен-Хаус – неожиданно маленький, с опущенными жалюзи, сквозь которые виднелись кружевные занавески. А за занавесками наверняка висели еще и толстые бархатные шторы, не пропускавшие свет.
Будь дома дядя Дик, он бы раздвинул шторы, поднял жалюзи, и Фанни ворчала бы, что мебель выцветет от солнца, а отец, он не замечал бы ее жалоб.
Не успела я выбраться из экипажа, как на крыльце появилась Фанни. Кругленькая, крепко сбитая йоркширка, она явно родилась хохотушкой, но, по-видимому, долгие годы службы в нашем доме отучили ее веселиться.
Окинув меня критическим взглядом, она заявила:
– Вы там совсем отощали, в этом пансионе.
Я улыбнулась. Славное приветствие из уст женщины, с которой я не виделась четыре года и которая с детства заменяла мне мать. Однако ничего другого я и не ожидала: Фанни никогда не сюсюкала и любые проявления нежности называла «дуростью» Она давала волю своим чувствам, только когда могла выразить неодобрение. Но это не мешало ей окружать меня заботой, следить, чтобы я была вовремя накормлена и тепло одета. Кружев, оборочек и прочих «финтифлюшек», по выражению Фанни, мне носить не позволялось. Фанни гордилась своей откровенностью и прямотой, зачастую граничащей с грубостью. Ценя безусловные достоинства Фанни, я тосковала по нежности, пусть даже не вполне искренней. Сейчас все эти воспоминания разом нахлынули на меня. Фанни тем временем разглядывала мое платье, и рот ее скептически кривился. Редко улыбавшаяся от удовольствия, она всегда была готова на презрительную насмешку.
– Так вот, стало быть, что носят в тамошних краях? – изрекла она, и губы ее снова дрогнули.
Я сдержанно кивнула.
– Отец дома?
– Ба, да это же Кэти... – Это был отцовский голос, и сам он уже спускался по лестнице в холл, – бледный, глаза в темных кругах. Мне вдруг подумалось: у него такой потерянный вид, будто он чужой в этом доме, да и вообще в этой эпохе.
– Отец!
Мы обнялись, но отцовская приветливость была напускной, неискренней. Мне показалось, что он вовсе не рад моему возвращению, что без меня ему было лучше и он предпочел бы, чтобы я осталась во Франции.
Стоя в сумрачном холле, не проведя в родительском доме и пяти минут, я ощутила тоску и желание убежать.