– Ты слишком жаден и самовлюблен, подонок! Ты хотел стать сутенером? – Ее насмешливый голос был полон брезгливости. – Но только не за счет меня! Если я решила зарабатывать деньги проституцией, то это мои деньги, мои, слышишь?! Вот эти. – И, достав из черной вечерней сумочки толстую пачку банкнот, она помахала ими у него перед носом. – Это за мой труд, а не за твой, понимаешь?! Ни один мужчина в мире не заработает таких денег, которые я заработаю в поте лица и в поте моего влагалища! Ты просто смазливая крыса, гладкошерстная, прилизанная и трусливая! Вон из моего дома! Чтобы ноги твоей здесь больше не было! Не трогай! – Она резко выпрямилась, отдернув от него руку с деньгами. – Филипп! – громко позвала она.
Тут же открылась входная дверь, и в комнату в сопровождении красивого молодого человека великолепного телосложения вошел Филипп.
– Вон! – повторила своему бывшему любовнику Элизабет, указав головой на дверь. – Вон из моей квартиры, вон из моей жизни! И если хоть одно слово... одно глупое вонючее слово вылетит из твоего поганого рта, на стол в полицейском управлении ляжет бумага со всеми подробностями, касающимися твоих сексуальных отношений с семнадцатилетней дочерью одного очень известного герцога. Я ясно изложила свою мысль?!
Черные пуговки его глаз перешли с ее лица на двух мужчин, а потом – обратно. Обругав ее всеми известными ему испанскими ругательствами, он тем не менее вынужден был отступить. Сохраняя между двумя мужчинами и собой безопасное расстояние, он в конце концов добрался до двери и исчез. Они слышали, как он скакал по лестнице через две ступеньки.
– Великолепно! – Филипп захлопал в ладоши. – Возвращаемся к нормальной жизни.
Но Элизабет разрыдалась и спрятала лицо в ладонях.
– Ну-ну, успокойся... Мне казалось, что ты выплакала все слезы гораздо раньше.
– Мне тоже так казалось. Спасибо тебе. Я так рада, что рассказала тебе все, потому что если бы я этого не сделала, то никогда бы не узнала ни об этой сутенерской сделке, ни о Луцинде Колепорт – дочери герцога.
– Ладно, что было, то было. Все закончилось. А теперь... пожалуйста, Элизабет, не плачь. О, я вижу, на тебе новый пиджак, мне бы не хотелось, чтобы на этом красивом атласе остались следы соленых слез. Вот, возьми мой платок. Робин, думаю, надо выпить?
– Я плачу не о нем, не думай, – захлебываясь, проговорила Лиз. – Это слезы жалости к самой себе. Глупая, одурманенная и бестолковая девчонка!
– Но все уже прошло...
– Мне же говорили, говорили, говорили, почему я не слушалась? И ты мне говорил, и папа, и Бой.