Дженни была в восторге от того, чти Дэвид произвёл в «Холме» такое хорошее впечатление, что он «подружился с Баррасами». У Дженни было такое тяготение к «высшему обществу», что её радовала возможность приблизиться к нему хотя бы косвенным образом. По вечерам, когда Дэвид приходил домой, она заставляла его рассказывать все подробно: «Неужели она так именно и сказала?» «А как там подают печенье — ставят на стол или оставляют вазу на подносе?» То, что Хильде, может быть, нравился Дэвид, ничуть не беспокоило Дженни. Она не ревновала и была крепко уверена в Дэвиде, к тому же эта Хильда — «настоящее пугало». Дэвида забавлял жадный интерес Дженни к «Холму», и он часто, поддразнивая её, выдумывал самые замысловатые происшествия. Но Дженни провести было не так-то легко. У неё, по её собственному выражению, была голова на плечах, Дженни оставалась Дженни.
Дэвид понемногу узнавал её ближе. Его часто поражала мысль, что только теперь он начинает узнавать собственную жену. — Но не так уж странно, — говорил он себе, — что до свадьбы он не знал её. Он смотрел тогда на Дженни сквозь призму своей любви, она была для него цветком, сладкой прелестью весны, её дыханием. Теперь он начинал узнавать настоящую Дженни, Дженни, которая жаждала «общества», нарядов, развлечений, любила рестораны и была не прочь выпить стаканчик портвейна, была чувственна, но охотно возмущалась «неприличием», шутя мирилась с серьёзными неприятностями и плакала из-за пустяков, которая требовала любви и сочувствия и ласк, имела привычку тупо противоречить, не приводя никаких доводов, Дженни, в которой логика сочеталась с диким безрассудством. Дэвид все ещё любил её и знал, что никогда любить не перестанет. Но теперь они часто и сильно ссорились. Дженни была упряма, и он тоже. И в некоторых вопросах никак нельзя было позволить Дженни поступать так, как ей хотелось. Он не мог, например, позволить ей пить портвейн. В тот вечер в ресторане Перси, когда она заказывала себе одну порцию за другой, он почувствовал, что Дженни слишком пристрастилась к этому напитку. Нельзя допускать, чтобы она держала его в доме. Из-за этого они воевали: «Ты рад отравить другому удовольствие… Тебе бы вступить в Армию Спасения… я тебя ненавижу… ненавижу, слышишь?» Потом — бурные слезы, трогательное примирение и нежность. «О, я тебя люблю, Дэвид, люблю, люблю».
Ссорились они из-за экзаменов Дэвида. Дженни, разумеется, желала, чтобы он получил степень бакалавра. Ей «до смерти» хотелось этого, «назло» миссис Стротер и некоторым другим. Но она попросту не оставляла Дэвиду времени заниматься. По вечерам всегда оказывалось нужным пойти куда-нибудь, а если они сидели одни дома, то начинались патетические заявления: «Посади меня к себе на колени, Дэвид, миленький, мне кажется, ты уже целую вечность меня не ласкал». Или, слегка порезав палец ножом, которым чистила картофель, она уверяла, что «потеряла такую массу крови» («и когда уж мы сможем, наконец, держать прислугу, как ты думаешь, Дэвид?»), и никому, кроме Дэвида, не позволяла делать перевязку. В такие моменты степень бакалавра отходила на второй план. Целых полгода Дэвид все откладывал экзамены, а теперь, когда прибавились ещё уроки в «Холме», надо думать, что пропадёт опять полгода. Он стал предпринимать поездки на велосипеде за пятнадцать миль в Уолингтон, — деревню, где поселился Кэрмайкль. Там он находил успокоение и разумные советы: на что надо приналечь, что можно пока отложить. Разочарованный Кэрмайкль был добр к нему, по-настоящему добр. Дэвид часто проводил у него свободный конец недели — субботу и воскресенье.