Дженни вертелась на кухне, делая вид, что занята делом, но время от времени украдкой поглядывая на мужа, словно хотела узнать, о чём говорилось в письме. Она чувствовала, что в душе Дэвида идёт какая-то тайная и глубокая работа, но не вполне понимала, что с ним; глаза её выражали почти испуг.
— В письме что-нибудь важное? — спросила она, наконец. Она не могла удержаться, слова вырвались сами собой.
— Оно от Нэджента, — отвечал Дэвид.
Дженни растерянно уставилась на него, но в следующую минуту лицо её выразило раздражение. Ей была подозрительна эта внезапная и как-то сама собой возникшая дружба с Гарри Нэджентом. рождённая несчастьем в «Нептуне». Это был как бы союз двух, из которого она была исключена, — и она ревновала.
— А я думала, что это насчёт службы, меня прямо убивает то, что ты ходишь без дела.
Дэвид очнулся от задумчивости и посмотрел на неё.
— Здесь говорится и о работе, Дженни. Это ответ на письмо, которое я на прошлой неделе написал Гарри. Он поступил санитаром в полевой лазарет, который отправляют во Францию, и я решил ехать с ним, это единственное, что мне остаётся.
Дженни ахнула в невероятном волнении. Она мертвенно побледнела, прямо позеленела и вся поникла.
Видно было, что она страшно испугана. Одно мгновение Дэвиду казалось, что ей дурно, — у неё в последнее время бывали странные приступы слабости и тошноты, — и он вскочил и побежал к ней.
— Не волнуйся, Дженни, — сказал он. — Нет ни малейшего повода тревожиться за меня.
— Но зачем тебе уезжать? — сказала она дрожащим голосом, в котором слышался всё тот же непонятный испуг. — Зачем ты дал Нэдженту втянуть себя в такое дело? Ты не веришь в войну, и незачем тебе идти!
Дэвида тронуло её волнение. Он было уже примирился с мыслью, что Дженни любит его не так, как прежде.
Он не знал, что отвечать ей. Это верно, он не патриот. Политическая система, вызвавшая войну, связывалась в его уме с системой экономической, вызвавшей несчастье в «Нептуне». За той и другой он видел лишь ненасытную жажду власти, стремление к приобретению, неутолимый человеческий эгоизм.
Но, не заражаясь военным патриотизмом, Дэвид всё же чувствовал, что не может оставаться в стороне. То же самое чувствовал и Нэджент. Ужасно было принимать участие в этой войне, но ещё ужаснее — не принимать в ней участия. Он не должен идти на войну убивать. Но можно же пойти на войну спасать людей. А бездеятельно стоять в стороне, когда человечество бьётся в тисках мучительной борьбы, — было всё равно, что навсегда признать себя предателем. Это было всё равно, что стоять наверху у спуска в шахту, смотреть, как ползёт вниз клеть, переполненная людьми, которым предопределена гибель, и, оставаясь наверху, говорить: «Вы — в клетке, братья, а я не войду туда с вами потому, что тот ужас и опасность, на которые вас посылают, не должны были бы никогда существовать».