Князь повёл его осматривать дом, занятый спешными сборами. Оробел деревенщина, ни во что не вмешивается, безгласен. Монстранц приковал его, уставился на серебряный храм благоговейно, потом топтался, сопел перед картиной итальянского письма.
– Стыда нет…
– Вакханка же, – сказал князь.
Ушёл капитан, заверив, что его светлость волен нагрузить экипажей, сколько захочет. Приготовления вечером закончились, в «Повседневной записке» о них ни слова. «В 10 часов его светлость лёг почивать». Краткая справка о погоде – «Дождь с переменкой».
Следующие листы тетради пустые, писать некому. 11 сентября рано утром дом умолк, окна, затянутые тёмной тканью, пригорюнились. Сдан под охрану княжеский бург, двор наполнился гомоном челяди, конским ржанием. Дарья, сходя с крыльца, зарыдала в голос, Данилыч и Мария подхватили её, усадили в карету. С ней Варвара, постаревшая, злая, зятя и взглядом не удостоила. Карета светлейшего – головная, облитая золотым сиянием, шедевр берлинского придворного мастера. Не пожалел Данилыч лучший свой экипаж.
Всего карет под господами четыре, за ними потянулись повозки разного рода – числом сто тридцать – с кладью, слугами, вооружёнными людьми. Княжеский поезд прогрохотал по наплавному мосту, затем по Невской першпективе, привлекая множество народа. В толпу втиснулись иностранные дипломаты, прислушивались.
– Выше царя норовил влезть.
– Речено же – кесарю кесарево.
– А добра-то, добра-то… Сказывают, на золоте спит, на золоте ест. Бают, ворованное.
– Тебя обокрал, что ли? Нас Александр Данилыч не обижал, хаять неча.
– В Сибирь, что ли?
– Поближе… В Сибирь нешто везут этак? В телеге везут, закованного.
– А княгиня, вон, глаза трёт. Печалится. Дай Бог ей! Добрая женщина, жалостливая.
Один из видевших князя вспоминал потом: «Проезжая по улицам петербургским, он кланялся направо и налево из своей кареты и, видя в сбежавшихся толпах народа своих знакомых, прощался с ними так весело, что никто не заметил в нём ни малейшего смущения».
Треволнения всё же дали себя знать: миновав городскую заставу, Данилыч почувствовал себя худо. Несколько часов спустя в Тосно хлынула кровь из горла, о чём Пырский в первом своём донесении не забыл упомянуть. Прибавилось огорченье – опальных догнал курьер из Петербурга с наказом – свиту Меншикова обезоружить. Отныне фузеи, клинки, пистолеты – только у гвардейцев Пырского.
До сей станции их за почётный эскорт можно было почесть, а теперь как понимать? Конвой по сути…
Капитан руками разводит – не ведал, мол. Так ли? Бес его разберёт. Кажет участье, разрешил полежать на постоялом в гостевой горнице, даже лекарство поднёс к губам. Дарья слезами изошла, припала к постели, бормочет, словно забывшись: