Марина тоже помнит этот номер. Марина его набирает.
Он отвечает.
– Это Марина, – говорит она как можно более жестко и равнодушно. – Помнишь?
Это жалкое «помнишь» портит правильную ноту.
– Что-то с моими бывшими бабами стряслось, – отвечает он. – Вспомнили старика.
Ладно, она стерпит хамоватый тон и простит «бывших баб». Ей надо знать.
– Тебе звонила Элизабет! – не спрашивает, а утверждает она.
– Ах, Эльжбета! – смеется он. – Очень интересно, откуда ты знаешь про движения моих самочек.
– Элизабет погибла, – говорит Марина.
– Ни фига себе! А ты при чем? Душеприказчица? Дальняя родственница?
Невероятно. Он даже для приличия не выражает сожаления, не спрашивает, как… Самочка.
– Ты был последний, с кем она говорила.
– Серьезно? Ты что, была при этом? Свечку держала? На проводе висела?
– Нет. Догадываюсь.
– Оставь это при себе. Мне звонила какая-то дура из милиции или прокуратуры – я не в теме. Тоже задавала вопросы. Ну, какой вопрос – такой ответ. По телефону не убьешь. И из окна не выкинешь.
Значит, он знал. И тем не менее – самочка. Марина вешает трубку. Она сейчас Элизабет. И у нее дрожат несуществующие браслеты. Она так близко стоит от балкона. Если он и ей так сказал – «повадились звонить», «бывшие бабы» – ей, сильной, уверенной, самоуверенной… И тут Марина понимает, что не ее, слабую, а сильную Элизабет легче всего сбить с ног – такие не ожидают удара. Они от него обескураживаются. Ах, какое замечательное слово! Элизабет на минуту лишили ее куража, ее отваги, силы, с балкона шагнула слабая, немощная женщина. Обескураженный человек. Слава слабым. Они всегда имеют при себе соломку, чтоб подстелить, они заранее ни в чем не уверены, они ждут засады и нападения и сумеют спрятаться. Все подворотни ими просмотрены, а в сумочке лежит пшикалка в глаза.
Элизабет шла по жизни, как прет океанский лайнер, не ожидающий айсберга. Слабые же ездят на электричках, не садясь у окна.
Марина только не знает, что сама была айсбергом в жизни Элизабет. Что эта любимая ношеная-переношеная юбка годе сразила даму в прикиде из дорогого бутика, что браслеты звенели от гнева на несправедливость: это она, никакая с точки зрения Элизабет, вытеснила ее, когда ей так было хорошо. Не точный факт, но возможен… еще как!
Марина слабая. Она не уверена в себе, а потому считает нужным не звонить Алексею. Пусть был день счастья. Но никакой счастливый день не выдержит, если на него взгромоздить всю оставшуюся жизнь. Она выдергивает телефонный шнур из розетки.
* * *
Нина Павловна поит Алексея чаем.
– Ужасная война, – говорит она о Чечне. – Когда-нибудь этот позор будет вписан в историю России. – И без перехода: – Вы не волнуйтесь, что Мариночка не звонит. Она очень обязательный человек. Значит, что-то ей мешает. Трудно стало выживать. Посмотрите на нас. Два – или три? – поколения выросли в ожидании ареста и пайки. При великом застойщике не было арестов, только пайки. Рабочая или пенсионная. А тут людей взяли и развернули резко назад – и сразу вперед. Или поспевай, или умри на месте. Вот я жду смерти, а таким, как Марина, надо крутиться. В их издательстве оставили минимум работников, а работы стало больше. Она одна. Случись что… Ей приходится жить мощно, но осторожно. В ее редактуре выходят прекрасные книги, но она боится завтрашнего дня. Все боятся. Россия – страна не для людей. Для волхвов, странников, юродивых. Их может быть в России бесконечное множество, а людей работы, пахарей и плотников надо чуть-чуть. Мы народ мистический, не реальный. Слава наша в искусстве, в гжели, жостове, хохломе и прочих непременно индивидуальных вещах. Нам бы дружить с чеченцами, мы бы творили, а они оберегали бы творчество русских, его самобытность. А мы вообразили себя воинами, а мы захватчики-идиоты. Захватить и испоганить. Извините, мне просто не с кем поговорить. Расскажите о себе. Кто ваши родители?