— А как же! — ходил. Мы рядом, на Воняевке жили.
— Вот зачем ей это надо было, а? — бабка Анисья окинула всех вопросительным взглядом.
Дед Антип, муж бабки Анисьи, подкладывал щепки и хворост в огонь и покашливал от дыма. Дед Тимофей равнодушно отвесил губу и сидел в прежней позе, опираясь обеими руками на свой посох. Нифон ухмыльнулся когда старуха задала этот вопрос. Марина задумчиво смотрела на потрескивающий в огне хворост, прижавшись губами к кулаку, который покоился у неё на коленях. Все молчали.
Старуха отдохнула немного и продолжала свой рассказ:
— Ну словом, ждал Алёха покуда у отца ребра срастутся, и когда Дементий Софронович выздоровел, стал посылать его сватать Нэльку, да торопить с этим делом, потому как нашёлся смелый человек из соседней деревни и уже сватался, а она ему отказала. Дементий-то Софронович был себе на уме. И как только Алёха заводил разговор, — начинал охать да спину царапать, дескать хворает ещё, а сам за глаза посмеивается, что Алёха прируб белит, да окна моет, да на окна горшки с цветами ставит, выпрашивая их у деревенских баб. Готовился, значит, привести в дом жену с тёщей, поскольку думал, что прируб-то свой. За этим он и вернулся к Дементию Софроновичу, что тот обещал отдать ему прируб, если он женится. А время шло, и видит Алёха, что Дементий Софронович боится оставаться с ним наедине. Всегда вокруг его братовья толкутся. Двое-трое обязательно. Охраняют его, значит. Жених тут вовсе голову потерял. Забегал, засуетился. То к Нэльке, то к отцу. Понял, конечно, что обманул его отец, что не видать ему как своих ушей ни обещанного прируба, ни коня, ни коровы. А по соседству-то с Безродными Манька Грохотова жила. Она слышала их последний разговор. Ходила к Аграфене за опарой и слышала. В последний-то раз Алёха будто бы шибко уговаривал отца. Не надо, говорит, мне ни прируба, ни хозяйства, будем в бане жить и батрачить на тебя бесплатно, только, говорит, благослови нас, пошли сватов. Венчаться, дескать, она хочет. И свадьбу, чтоб все как у людей. А Дементий Софронович видит, что вся семья в сборе и в обиду его не дадут, и говорит: «Ишь чего захотел! — свадьбу. — Хрен тебе на постном масле, а не свадьбу». Манька-то Грохотова рассказывала, что Алёха после этих слов побледнел и говорит отцу: «Не доводи, тятя, до греха. Благослови. Все что хошь для тебя сделаю. Землю не то что пахать, ногтями рыхлить буду. Сам знаешь, день и ночь работать могу. А если хошь, — говорит, — то и маму тебе прошу. Никогда больше о ней не вспомню». А Дементий-то Софронович: «За мать, — говорит: — расквитался. До сих пор спина зудится. Проваливай и чтоб больше твоей ноги тут не было». Алёха встал из-за стола и пошёл к двери. В дверях обернулся и говорит отцу: «Будь ты проклят, сатана». Сказал это и вышел. Как только он в ограду-то вышел, братовья дверь на заложку, а сами к окнам и давай изгаляться: «Эй! — кричат. — Ты к Нэльке пошёл? Тащи её в баню! Мы все её хочим!» Младшему, Стёпке, тогда лет пятнадцать было. Шпингалет, а туда же: «Мы все её хочим!» Манька у окна сидела и видела Алёху, как он стоял в ограде и смотрел на каждого, кто кричал ему. Посмотрел на всех и вышел за калитку. Потом люди видели его возле Нэлькиной избушки. Вышел от неё тоже, видимо, не солоно хлебавши. Долго, говорят, стоял, понурив голову. Стоял, стоял, покачал головой и пошагал тихонько в лес. Рядом с деревней берёзовая роща была…