Я подумал, что мне, в сущности, действительно все равно, и сказал:
— Ну сиди.
Я раскрыл журнал, отметил отсутствующих.
Уроки у меня скучные. Я все гляжу на часы, сколько минут осталось до звонка. А когда слышу звонок с урока, у меня даже что-то обрывается внутри.
Я прочитал в подлинниках всего Гюго, Мольера, Рабле, а здесь должен объяснять Imparfait спрягаемого глагола и переводить фразы: «это школа», «это ученик», «это утро».
Я объясняю и перевожу, но морщусь при этом, как чеховская кошка, которая с голоду ест огурцы на огороде.
Я скучаю, и мои дети тоже скучают, а поэтому бывают рады даже такому неяркому развлечению, как «Собакин на стенке». Сегодня Собакин слез сразу, так как, получив моё разрешение, потерял всякий интерес публики к себе, а просто сидеть на узкой перекладине не имело смысла.
Отметив отсутствующих, я спрашиваю, что было задано на дом, и начинаю вызывать к доске тех, у кого мало отметок и у кого плохие отметки.
Сегодня я вызвал вялого, бесцветного Державина, у которого мало отметок, да и те, что есть, плохие. Дети дразнят его «Старик Державин».
— Сэ ле… матен… — начал «Старик Державин».
— Матэн, — поправил я и, глядя в учебник, стал думать о Нине.
— Матен, — угрюмо повторил, Державин.
Я хотел поправить ещё раз, но передумал, — у парня явно не было способности к языкам.
— Знаешь что, — предложил я, — скажи своей маме, пусть она перестанет нанимать тебе учителей, а найдёт своим деньгам лучшее применение.
— Можно, я скажу, чтобы она купила мне батарейки для карманного приёмника? — Державин посмотрел на меня, и я увидел, что глаза у него синие, мраморного рисунка.
— Скажи, только вряд ли она послушает.
Державин задумался, а я, взглянув на его сведённые белые брови, подумал, что он вовсе не бесцветный и не вялый, — просто парню не очень легко жить с такой энергичной мамой и таким учителем, как я.
Через класс пролетела записка и шлёпнулась возле Тамары Дубовой.
— Дубова, — попросил я, — положи записку мне на стол.
— Какую, эту?
— А у тебя их много?
— У меня их нет.
Я почувствовал, что если вовремя не прекратить этот содержательный разговор, он может затянуться. Удивительно, в общении с Дубовой я сам становлюсь дураком.
— Ту, что валяется возле твоей парты, — сказал я.
Дубова с удовольствием подхватилась, подняла записку, положила передо мной на стол и пошла обратно, вихляя спиной. Для неё это была большая честь — положить мне на стол записку, да к тому же даровое развлечение — пройтись во время урока по классу.
Читать записку при всех мне было неловко, а прочитать хотелось: интересно знать, о чем пишут друг другу двенадцатилетние люди.