– Ты не волнуйся, Тоня, – уговаривал муж. – Может, вое обойдется еще…
Белая праздничная рубашка Григория Дмитриевича, смытая волной с камня, медленно погружалась в воду, в темную глубь.
* * *
Славка весь день носился по улицам. Было и жутковато, и весело от того, что теперь начнется какая-то новая, необыкновенная жизнь. Он подумывал о том, как и когда обежать ему на войну. Надо было только насушить сухарей да подобрать надежных ребят. Можно захватить с собой отцовский охотничий нож, а уж на войне, конечно, дадут настоящую винтовку. Или даже пистолет.
Сначала Славка был несколько разочарован тем, что жизнь изменялась как-то уж очень медленно. Базар поредел, но торговля на нем продолжалась. В магазинах, как всегда, полно людей, а пьяных было больше, чем в обычные дни.
Женщины, приехавшие с детьми на лето из Тулы и из Москвы, осаждали райисполкомовский конный двор, искали попутных подвод до железнодорожной станции.
Возле военкомата все время толпился народ. Молодые парни просили, чтобы их взяли в армию. Выпускники средней школы, едва выспавшись после бала, продолжавшегося всю ночь, собрались около райкома комсомола и пришли к военкомату организованно, строем. Подали общее заявление. Они хотели отправиться на фронт вместе, так как у них сложился дружный коллектив. Но на войну почему-то никого не посылали, всем предлагали ждать, даже осоавиахимовцам, имевшим значки «Ворошиловский стрелок» и «Ворошиловский всадник».
На крыльце военкомата стоял ночной сторож дед Максим с учебной винтовкой в руках. Особо настойчивых, пытавшихся прорваться в дом, он оттеснял со ступенек, покрикивал:
– Ну куды тебе в армию! Порядку не знаешь!
Славка удивлялся и негодовал: пока одуевские парни соберутся да доедут до Германии, там все может кончиться. Наши танки подавят фашистов и займут Берлин. «Скорее бежать надо, хоть и без сухарей, – думал Славка. – До станции пешком, а там в поезд… Вот если бы войну годика через три объявили, тогда бы мне в самый раз было…»
Необычное началось только вечером. По всем дорогам потянулись в Одуев подводы, переполненные людьми. Останавливались возле Дома культуры – двухэтажного здания с башенками на углах. В большой сад, обнесенный чугунной решеткой, пропускали одних мужчин. Они прощались с женами, целовали детишек и, забрав котомки, уходили за ворота. Оттуда не возвращались.
Когда стемнело, все переулки вокруг Дома культуры были забиты подводами. Казалось, огромный цыганский табор расположился в центре города. Далеко был слышен гомон толпы. В голос кричали простоволосые, будто обезумевшие бабы; надрывались забытые в телегах младенцы; испуганно прядая ушами, ржали лошади. Встревоженные шумом, заливались собаки. Кое-где под звуки гармошки с гиком и посвистом пели что-то разухабистое пьяные голоса.