В субботу запрещалось рвать траву, прикасаться к некоторым вещам и, конечно, употреблять носовой платок - изволь очищать ноздри пальцами, о правоверный еврей.
И много еще разных разностей запрещалось еврею: 613 заповедей, служивших ему строжайшим руководством в каждодневных поступках, даже в самых пустяковых, заключали в себе 248 повелений и 365 запрещений.
В Хорезм евреи переселились частью через Персию, где сеяли хлеб, разводили виноград, частью через Византию и Хазарию, где занимались торговлей и всяким ремеслом, но для всех был один закон - Талмуд (от слова «ламед», что значит учение).
И, согласно Талмуду, никому в общине не разрешалось роптать на судьбу, хотя тут и было кому и за что роптать на нее. Тому, кто сетовал на бедность, читали вторую страницу девятого листа трактата Хагига: «Бедность так же к лицу Израилю, как красная сбруя белому коню, ибо смягчает сердце и смиряет гордость».
Но спроси кто-нибудь, скажем, у того же Пинхаса, почему, если так, он, как раз известный жестким сердцем и невыносимой гордостью, не спешит напялить на себя это яркое украшение, купец, конечно, сразу нашел бы точный, прямой, но скорее - туманный, уклончивый ответ в свою защиту. Например: «Труд рук раба принадлежит его господину», - трактат Гиттин, лист двенадцатый, страница первая. Или: «Вечно пользуйся службою рабов», - трактат Нидда, лист сорок седьмой, страница первая…
И выдал бы Лейбе или другому, такому же, как он, бедняку, немного топлива на зиму, еды на субботу. И человеку, получившему жалкую подачку, пришлось бы молча проглотить обиду, - за проявление гнева законоучители наложили бы на него 150 постов. Гнев - грех. Большой грех. Нарушить целомудрие - и то стоит дешевле, всего 84 поста…
Зато в день Рош-га-шано, иудейского Нового года, Пинхас и Лейба вместе и дружно совершали ташлих - обряд грехоизвержения: стояли рядом на берегу реки, вытряхивали карманы, бросали в воду кусочки хлеба,- и грехи их, вытряхнутые в реку, уносились ее течением.
Но, что там ни говори, Лейба мог быть твердо уверен, что, умерев, не останется гнить на улице, - его непременно погребут за счет общины…
Так и жила еврейская община славного города Кята, хорезмийской столицы, своими представлениями о мире, своей обособленной, замкнутой жизнью, - пока сюда не попал по воле недоброго случая юный раб, язычник Руслан. Ему и было суждено взорвать эту глухую жизнь через то, чего не могут обуздать ни 365, ни 3650, ни 36 500 запрещений - женскую прихоть.
- РУ-У-У, РУ-У-У-
К тягучему скорбному зову Калгастовой матери, оплакивающей свое чадо-печаль, прибавились новые голоса, обращенные к нему; казалось, вся планета-женщина взывает единым голосом, нежным, тоскующим: - Русь, Руслан!