Пыкова вздрогнула.
— Да-да, именно бомбу, которая взорвет все современное есениноведение. Вот это, — профессор потряс в воздухе бумагой, — неизвестные науке письма Есенина к поэту Анатолию Мариенгофу, его другу. А на фотографии, вероятно подаренной ему же, — четверостишие, датированное одна тысяча двадцать вторым годом. Но до сих пор считалось, что это предсмертные стихи, которые Есенин, разрезав себе руку, написал кровью за день до своего самоубийства в гостинице «Англетер». И случилось это двадцать седьмого декабря одна тысяча девятьсот двадцать пятого года. Правда, там было продолжение. — И Юрий Львович, закатив глаза к потолку, с чувством продекламировал:
До свиданья, друг мой, без руки, без слова,
Не грусти и не печаль бровей, —
В этой жизни умирать не ново,
Но и жить, конечно, не новей.
Однако Калерии Семеновне не были понятны опасения профессора. Пенсионерка считала, что в голове у поэтов постоянно роятся разные строчки и целые четверостишия, которые могут годами ждать своего часа, чтобы вылиться в целое произведение. Подумаешь: начало написано в 1922 году, а окончание в 1925-м. Что же тут такого взрывоопасного? Примерно в этом духе она и высказалась.
— Вы не правы, — стал объяснять профессор. — В данном случае речь идет о предсмертном послании. Его человек обычно адресует тому, кто был ему особенно дорог при жизни. Раньше у литературоведов не было единого мнения относительно того, к кому обращался Сергей Есенин. Теперь, после вашей находки, становится ясно: он писал Анатолию Мариенгофу.
— Но ведь вы сами говорите, что он был его другом, возможно, лучшим. Кому же еще писать перед смертью? Это ведь естественно.
— Да? А вот это, по-вашему, естественно? — И Помидоркин зачитал отрывок из письма:
…
«Милый мой Рыжий!
Скучаю по тебе, и ты даже не представляешь как. Изадора прекраснейшая женщина, но даже она не может соперничать с тобой в нежности и любви. Как бы я хотел вырваться отсюда, мой Толенок, сесть с тобой рядышком, как это раньше бывало, и забыть обо всем остальном мире. Я знаю, что мои письма просматривают, поэтому ограничиваюсь лишь этими сухими строками, ни в малой мере не передающими всю мою тоску по тебе и нашим с тобой блаженным дням».
Похоже это на «сухие строки», обращенные к другу? — воскликнул профессор.
Даже Калерия Семеновна, не искушенная в человеческих страстях, заподозрила, что дело здесь не чисто. Юрий Львович подтвердил ее догадку:
— Уже после смерти Есенина Анатолий Мариенгоф в своей книге «Роман без вранья» недвусмысленно намекал на то, что их связывали любовные отношения, которые не прерывались в течение всей жизни. Естественно, все исследователи отмахивались от его признаний, бросающих тень на великого русского поэта. Но тогда это было просто сделать: не существовало других подтверждений, уже со стороны самого Есенина. Теперь, — профессор взмахнул письмом, — они есть. И не забывайте о том, что предсмертное послание поэта было адресовано Мариенгофу.