Тенор в самом деле был неплох. Молод, красив, только уверенности в нем еще не чувствовалось, но это Засядько отнес скорее к достоинствам. Пока человек не уверен в себе, он работает вдвое больше.
Зал восемь раз вызывал певца на бис, восторженные зрители бросали на сцену цветы. Тот раскланивался, посылал отзывчивым слушателям воздушные поцелуи. Засядько ясно видел в темных, как маслины, глазах неподдельное счастье. Если уж признал Петербург, богатый и взыскательный, то признает и остальной мир!
– Спасибо, – сказала Оля горячо. – Ты удивительный! Хоть и редко вывозишь меня в театр, но всегда так удачно!
– Это тебе спасибо, – ответил он искренне. – Ни жалоб, ни стенаний на то, что держу затворницей…
– Это ты держишь? – возмутилась она. – Какая самоуверенность!
Смеясь, они спускались к выходу из театра. В самом деле, больше всего ее держат дети, что растут не по дням, а по часам, – сильные, налитые жизнью, звериным здоровьем, не желающие спать ни днем ни ночью, готовые ходить кувырком с утра до вечера, на лету хватающие все обрывки разговоров, подбирающие знания отовсюду, будь это степенный рассказ профессора, зашедшего в гости к Засядько, или мат пьяного извозчика…
У подъезда царила обычная сутолока, когда иззябшие в ожидании кучера и форейторы наперегонки кидаются к ступенькам, едва завидят фигуру барина. Крик, свист и щелканье кнутов, вопли, ругань, всяк торопится отъехать первым. Наше российское бесстыдство, подумал Засядько с отвращением. Еще когда тенор пел, иные находчивые уже вставали и пробирались к выходу, топча ноги оставшимся и мешая им увидеть концовку спектакля! Такой граф по манерам не ушел от своего извозчика, а умом и вовсе не передюжит даже подошвы своих дорогих сапог.
Возле подъезда повозки сшибались корпусами, задевали друг друга колесами, стоял треск и щелканье бичей. Испуганно ржали лошади. Для форейторов было делом чести подать карету раньше других, обойти кучеров, тут не до соблюдения приличий, побеждает сильный да ловкий, а со слабыми не считаются даже в просвещенной Европе, здесь же вовсе Россия…
Засядько с отвращением смотрел, как иные давили народ, ломали повозки других театралов, ломились сквозь толпу, как свиньи через камыш, будто дикие звери спасались из пожара. Вот она, Русь, с ее широтой души: от слез умиления во время спектакля до грязного мата и смертоубийства сразу же после него!
Василь, гордо восседая на козлах, сумел пробиться к подъезду. Александр подал руку Оле, помог влезть, сам втиснулся рядом. Повозка была легкая, маневренная, и Василю удавалось протискиваться там, где застревали другие.