Этот синтез не был случайным. Глубокие умы напряжённо обдумывали перспективу подобного развития. А. Уткин в своей содержательной книге приводит показательное высказывание Гарри Кесслера: “Возможно, однажды традиционная прусская дисциплина и новая социалистическая идея сомкнутся, чтобы образовать пролетарскую правящую касту, которая возьмёт на себя роль нового Рима, распространяющего новый тип цивилизации, держащейся на острие меча. Большевизм — либо любое другое название — могут вполне подойти”.
Поразительно — эти мысли Кесслеру навеяла леденящая кровь сцена расстрела “фрайкоровцами” революционных матросов в 1919 году.
Впрочем, дело не в том, какие прихотливые фантазии возникали в сознании немецких интеллектуалов. Куда важнее то, что немецкая элита готова была воплотить их в реальные дела. А. Уткин сообщает о планах свержения социал-демократического кабинета и формирования революционного правительства, где главная роль отводилась одному из столпов старой аристократии графу Брокдорфу-Ранцау. К слову, граф был сторонником сближения с Советской Россией. И если заговор так и не осуществился, то курс Ранцау на активное сотрудничество с Россией в экономике, и прежде всего в военной области, на полтора десятка лет (до 1933 года) предопределил политику Берлина.
В конечном счёте упорные германские “селекционеры” выпестовали диковинный гибрид прусского военизированного порядка и социализма. Кесслер гадал: каким будет его название. Гитлер предложил формулу: н а ц и о н а л-с о ц и а л и з м.
Не станем на аптекарских весах взвешивать, сколько процентов национализма и социализма наличествовало в новой доктрине. Ограничимся констатацией: важнейшие компоненты гремучей смеси настроений, определявших жизнь Германии в 20-е годы, были и с п о л ь з о в а н ы Гитлером для достижения целей, которые немецкий народ, униженный Версалем, ставил перед своими правителями после Первой мировой.
Другое дело, что в 33-м — как впоследствии и в 45-м — начисто поменялась политическая карта страны. Ведущие партии попали под запрет, а их лидеры закончили жизнь в заключении или на эшафоте. Игнорировать кровавую конкретику невозможно. Но в сущности она лишь подтверждает непреложное: фюреры приходят и уходят, а национальный проект сохраняется, пусть и с коррективами, приличествующими духу эпохи.
Коридор возможностей, определённых каждому народу, конечно, предусматривает некоторую вариативность, однако он достаточно узок.
Можно высказать гипотезу и о том, что гэдээровский вариант социализма в известной мере воплощал черты всё того же национального проекта. Равно как и альтернативная по видимости модель эрхардовского государства “благосостояния для всех” с его “Законом о выравнивании тягот” — вполне социалистическим по названию и по сути (подробнее об этом: Р о д и н В. Wohlstand fьr alle. “Наш современник”, N 8, 2006).