Он тогда выпил сто грамм разведенного спирта у свеженасыпанного холмика, с отвращением закусил черствой горбушкой (черного, ржаного хлеба тут почему-то не пекли, а из белого, даже когда он пышный и мягкий, — какая уж закусь…). Посидел, вспоминая.
На войне, уже второй (срочная служба выпала в Приднестровье) Макс оказался случайно. Ему так казалось — случайно. Жил он тогда у Прапорщика (государство, обязавшееся обеспечивать детей-сирот жилплощадью, от обязательств не отказывалось, но и выполнять их не спешило.) К Прапорщику пришел бывший его сослуживец, теперь носящий форму казачьего сотника — шашка с затупленным лезвием, широченные лампасы, защитного цвета френч, словно позаимствованный из костюмерной студии, ставящей фильмы о гражданской войне.
На груди побрякивали награды — и старые, советские, и новые, незнакомые. Особенно выделялся архаичным видом большой серебряный крест… И форма, и награды казались слегка бутафорскими, но страшный шрам, сползающий со лба на скулу, был настоящим. И свежим.
Пили много. За встречу, за какие-то минувшие дела, не совсем понятные Максу. Дрозд (так звали гостя; Макс подумал: прозвище, но оказалось — фамилия) вернулся из Боснии. Ненадолго — отдохнуть, подлечиться, да и гульнуть по полной программе на заработанные кровью денежки.
Рассказывал много, и рассказы казались странными Максу, привыкшему совсем к другой войне — к войне, на которой не понятно ничего, на которой ты выпрыгиваешь из кунга с автоматом в руках, и в ночи идет бой, и неясно, кто убивает, кого и зачем, и нет никого, кто бы объяснил, и тебе приказывают: занять рубеж и окопаться, и ты окапываешься, и всматриваешься в темноту до боли в глазах, но долго ничего не происходит, а потом ночь взрывается выстрелами и на вид безобидно-красивые светляки трассеров чертят красные царапины — в тебя, в тебя! — и палец рвет спуск, приклад долбит плечо — куда? в кого? зачем? — а потом все заканчивается, кунг переваливается по ухабам обратно — к казарме, к построениям и нарядам, и никто тебе так и не объяснит, в кого ты стрелял и зачем…
У русских казаков-добровольцев в Боснии все было иначе, — по рассказам Дрозда. Там наши парни знали, в кого стреляли, а самое главное — зачем. А наказаний у казаков было всего два, никаких тебе гауптвахт и нарядов вне очереди, — нагайкой по спине за мелкие прегрешения, расстрел — за крупные (в том числе за мародерство и изнасилования, что бы там не писали о «псах войны» демократические журналюги).
…Макс думал, что Прапорщик в свои шестьдесят три окажется самым старым из русских, приехавших на ту войну, — и ошибся. В их отряде было два семидесятилетних деда, и отнюдь не в такой приличной, как Прапорщик, физической форме. Один — старый партизан, воевавший здесь еще с гитлеровцами, прекрасно знавший местность; был он минером от Бога, способным смастерить фугас из любых подручных материалов, и многому научивший молодежь; второй — танкист, дошедший до Берлина, не пожелавший ждать смерти, существуя на нищенскую пенсию. Оба старика хотели одного — закончить жизнь в бою, с оружием в руках. Повезло только одному, танкист попал в плен к усташам — умирал долго и страшно.