"Вот я", - тихо сказал он.
Снаружи на площади раскачивались пальмы под ветром с моря, шел мелкий дождь. Была десятая Зу-эль-Хигга, первый день Курбан Байрама, и на площади собирались пестро одетые участники праздничного шествия, с огромными шелковыми знаменами и с кадильницами в руках, со знаками отличия своей веры, и пели отрывки из литании - литании забытой нубийской расы, воскресающей ежегодно в полной силе и славе у мечети Неби Даниэль. Толпа была великолепна, расцвеченная пятнами основных цветов. Воздух струился рябью тамбуринов, и временами в паузах, падавших вдруг поверх криков и пения, возникала торопливая скороговорка больших барабанов - пока цепенела натянутая на них кожа у шипящих под дождем жаровен. Повозка, набитая одетыми в разноцветные яркие платья проститутками из арабских кварталов, проехала мимо - пронзительные крики и пение накрашенных молодых людей под аккомпанемент скрежещущих цимбал, под скоропись мандолин: все вместе яркое, как тропический зверь.
"Нессим, - сказала она вдруг ни с того ни с сего, - при одном условии мы переспим прямо сегодня". Черты его лица словно приросли к черепу, и он сказал зло, плотно сжав зубы: "Тебе необходима хотя бы капля ума, чтоб уравновесить отсутствие воспитания, - где она?"
"Прости, - заметив, как глубоко и неожиданно она его задела. - Я только хотела удостовериться". Он страшно побледнел.
"Я предложил тебе нечто иное, - сказал он, пряча чек обратно в бумажник. - Поразительно, но ты так ничего и не поняла. Разумеется, мы можем переспать, если ты ставишь такое условие. Давай возьмем комнату здесь, в отеле, - сейчас, сию же минуту". Он был просто великолепен, когда его задевали вот так, и она вдруг поняла со всею возможной ясностью, что кротость его была не от слабости и что за необычным ходом мысли и обдуманностью слов лежало странного рода чутье - может быть, и не самого безобидного свойства. "Что мы докажем друг другу, - продолжил он, чуть смягчившись, - таким путем или же противоположным: если никогда не ляжем вместе?" Она поняла, сколь безнадежно неуместны были ее слова. "Мне очень стыдно - я была вульгарна". Она проговорила это, не слишком задумываясь о смысле, в качестве уступки ему и его миру - миру, от утонченности которого она не могла еще по чужеродности и неотесанности своей получить удовольствия, миру, в котором можно было себе позволить культивировать чувства, posйes* [Утвержденные (фр.).] хорошим вкусом. Мир, который можно было сшибить с ног только лицом к лицу и без одежды - кожа к коже, так сказать. Нет, смысл в ее словах был иной - сколь бы вульгарным ни казалось ее предложение, она интуитивно знала, что права, ибо то, чего она хотела, было единственным для женщины правильным пробным камнем, на коем поверяется мужская суть: не знанием тех или иных его качеств, о них можно умозаключать, но - запахом. Ничто, кроме акта физической любви, не скажет нам друг о друге правды. И Жюстин было и в самом деле бесконечно жаль: ему недостало мудрости дать ей реальный шанс самой взглянуть, что прячется за красотой его и силой убеждения. Но разве она могла настаивать?