— Мне казалось, что Бубон ездил круглые сутки! Я даже не понимала, когда он спит! Я просыпалась и засыпала под его песню, под цокот копыт Корчагина, под звон его колокольчика!
— Настоящий Буб — да, он колесил по улице с утра до вечера, с вечера до утра. Ему всегда хватало трех часов сна, а иногда он дремал прямо в повозке. Ася, ты просто с детства привыкла, что по улице постоянно курсирует повозка. Поэтому, когда стал ездить я — не так часто, но ездить, — ты просто не заметила измененного графика.
Я задумалась. Пожалуй, Дьяченко был прав. Я только по старой памяти считала, что Бубон курсирует по улице круглосуточно. На самом деле, в последнее время, Корчагин таскал повозку только ранним утром и поздним вечером. Днем он появлялся редко, и в основном, в выходные дни.
— А я ездил и мечтал, что когда-нибудь смогу открыться тебе. Нужно только еще немножечко подождать, немножечко поднапрячься. Я решил, что смогу рассказать тебе все только тогда, когда стану чемпионом мира. Ведь с чемпионом мира ты стала бы разговаривать?!
— Пожалуй, да, — согласилась я. — С чемпионом бы стала. Но…
Он склонился надо мной и заглянул мне в глаза.
— Я знаю. Ты любишь Константина Жуля. Потому что он — Трубадур, а ты — Трубадурочка. — Щит усмехнулся, но тут же спохватился: — Прости. Я не должен злоупотреблять тайной исповеди. Слушай, мне еще долго рассказывать, может, пойдем на улицу? Тут душно, темно, неуютно и такое противное эхо!
Я встала и начала собирать разбросанные вокруг матов вещи.
— Пойдем, — согласилась я. — Как-то странно изливать душу в спортивном зале.
Щит тоже поднялся и, не стесняясь своей наготы, пошел в душевую одеваться и смывать клоунский грим.
* * *
Мы шли по аллее, освещенной тусклыми фонарями. В руках я несла охапку цветов, которые Дьяченко нарвал на центральной клумбе центральной площади, рискуя быть схваченным милицейским патрулем. Цветы неблагородно пахли мокрой травой и клопами, но я все равно несла их, прижимая к груди, потому что это был самый экстремальный букет в моей жизни, и мне не хотелось осчастливить им какую-нибудь урну. Цветов было так много, что они то и дело падали из моих рук и компании подростков, встречавшиеся нам по пути, с хохотом их поднимали.
— Я съела все твое печенье, — зачем-то призналась я Щиту.
— Знаю! — Он засмеялся. — А еще ты выпила литра два розового чая и внеурочно полила розовый куст на подоконнике. Он этого не любит.
— Зачем тебе роза в спортзале?
— Не знаю. Она стояла в коридоре, сохла и умирала. Пришлось ее взять к себе и долго уговаривать не загибаться. Она послушалась и даже начала буйно цвести.