Климов все зафиксировал в протоколе, дал на подпись Легостаевой, затем понятым. Дело было сделано. Но что-то словно толкало под руку. И Сергей Никитович, конечно, понимал, что именно. Ему будто жгла грудь лежащая во внутреннем кармане фотография Марины. Это походило уже просто на какое-то наваждение. И он не выдержал. Достал фотографию и положил на стол перед Легостаевой, благо понятые уже, попрощавшись, ушли.
— А эту женщину вы здесь видели, Маргарита Николаевна?
— Ах, так это ж Марина! Конечно, знаю.
Вот она сказала, а у Климова прямо что-то оборвалось в груди.
— Откуда она вам известна?
— Так она ж приходила к Леониду Борисовичу. И всякий раз вежливая, сердечная такая — первой здоровалась, о самочувствии расспрашивала…
— И… часто она здесь бывала? — чувствуя, что летит в пропасть, спросил Климов.
— Нет, в прошлом году не часто. Раньше да. И с компаниями сослуживцев, и одна бывала. Любовь у них, я так думаю, была, да что-то, наверное, расстроилось. А так — милая женщина, ничего не скажу… Доброжелательная. А у вас-то откуда фото ее? Ой, уж не случилось ли и с ней чего? — забеспокоилась она вдруг, но тут же вспомнила, что не далее как позавчера видела ее здесь, в доме, живой и здоровой.
— С ней все в порядке, — ответил Климов, понимая, что делать ему здесь больше нечего, и чувствуя, как на него наваливается непонятная тоска.
«Ну да, ты хотел, и ты добился своего… — напряженно думал теперь он, одеваясь и прощаясь с консьержкой. — И что дальше? Будешь допытываться, почему она тебе не сказала сразу всей правды? А тебе она была сильно нужна, твоя правда?.. Вот и узнал… А ведь генерал был прав: вякнешь одно слово — а ты сделаешь это непременно, честнейший и самоувереннейший из следователей! — и вылетишь пробкой. А сделать вид, что ничего не знаешь, уже и сам, возможно, не захочешь… Да и вряд ли сможешь — не дипломат, нет…»
Уже сидя в машине, он никак не мог решить, что делать. Как будто от того, что узнал он теперь «страшную тайну» Марины, что-то в его собственной жизни с ней изменилось кардинальным образом! Да ни черта не изменилось!
«Ну любила, и что? Не могла разве? Не имела права? Красивый, молодой, талантливый!.. Ах, ну да, почему не созналась раньше? Да какое это вообще имеет значение? Может, эта история у нее в душе — кровавая рана! А я туда со своими копытами, тоже еще казак! Но тогда, значит, найденные ею письма анонимного автора частично оказались правдой? И это, вероятно, поняли Грязнов с Турецким, а я — нет? Господи, какой болван! Какой жуткий идиот… Взял и своими же руками все свое счастье, всю радость буквально швырнул коту под хвост…»