– Жилы рвать на живоглота кому радость? – мрачно подтвердил Савка.
– Думаем на Тмутаракань податься, слыхали, там житье вольное, – словно советуясь, поглядел Костька.
Ивашка зло усмехнулся:
– Послушайте про то сладкое, вольное житье…
Когда он закончил свой рассказ, Костька почесал затылок.
– Выходит, делать нам и там неча… – Повернулся к Савке: – Давай, брательник, вот с ими в Киев оглобли повертать? – Снова лихо сплюнул: – Может, киевские бояре нам блины запас.
Савка, все время что-либо жевавший – корку хлеба, тростинку, кислицу с диких яблонь, корешок, вырытый из земли, – приостановив движение челюстей, согласился:
– Давай…
– Теперь нас, считай, сила. Савку прокормим, – весело подмигнул Костька, – а то он вчерась сказал: «В поле и жук – мясо».
И залился смехом. Сам-то он мог сутками не есть и даже не вспомнить о еде. Не раз удивлялся себе: «Чи у меня за шкурой жира склады?» А Савка сколько ни жует, никак мослы не прикроет.
В середине сентября, в полдень, они подошли к знакомому Ивашке и Анне берегу Дона, напротив островка. Стояла густая тишина. Кружили стрекозы над камышом. Из него тогда прыгнул на Анну кот.
Возле берега кулик, с белой повязкой под глазами, в красной окоемке бровей, долбил желтым клювом улитку.
На острове, с пожухлой травой, привялыми листьями деревьев, пряталась их хижка…
Казалось, с того времени, как покинули они ее, прошли десятилетия. Ивашка тяжело вздохнул, глаза его потемнели. Глеб посмотрел с тревогой.
– Здесь мы с батусей осели, – кивнул Ивашка на остров. – Половцы спугнули… Может, и жив остался, если бы не проклятая Тмутаракань.
Савка уже успел откопать корень, жевал. Присмиревший Костька сказал:
– Кабы знать, где твой край…
Анна заплакала, вытирая, как в детстве, слезы кулаками. Глеб кончиками пальцев прикоснулся к ее косе, словно успокаивая и деля горе.
На острове показался человек, и еще один, и еще… Приставив ладони к глазам, они вглядывались в пришельцев.
Потом один из них исчез в камышах и вскоре выгнал оттуда долбленку. В нее сели четверо, не страшась, стали пересекать Дон. Сидевший на носу держал лук на изготовку.
Долбленка мягко ткнулась носом в берег, из нее выпрыгнул обросший пепельными волосами мужчина.
– Дядь Колаш! – как тогда, на киевском Торгу, сказал Ивашка, шагнув к мужчине.
Они обнялись. Колаш поглядел на осунувшееся лицо Анны:
– Аль болела?
Узнав о ее бедах, ласково провел грубой рукой по волосам Анны:
– Сбыслава те обрадуется…
– Здесь она?! – радостно встрепенулась Анна, а у Ивашки гулко заколотилось сердце.
– Здесь…
– Я вот тоже в бегах да бродах, – грустно произнес Колаш. – В устье Медведицы был, на Хопре… А потом вспомнил – ты сказывал про это место… А то, может, останетесь вовсе с нами? Близ князя – близ смерти… У нас тут обчина… С вами будет двадцать семь беглых… Вот это, – он кивнул на кудрявого, с нательным крестом на груди, – Степка Донец, а рядом, – Колаш перевел глаза на человека с одним глазом и горбатым носом, – Андрюшка Косой, и еще, – положил руку на плечо юноши лет семнадцати, – Сидор Голодай. Ну, что, беглецы, примам в обчину?