Это было правдой. Ворон должен был так поступать, но когда он играл честно?
— Молчишь? — Феншо поднял стакан. — Потому что я прав. А, гори все закатным пламенем! Давай выпьем, Ричард Окделл. За тебя и твою будущую жизнь. Живи и будь счастлив. Возьми у жизни то, что не забрал я. Если тебе посчастливится увидеть королеву, скажи ей, что Оскар Феншо-Тримэйн умрет с ее именем, только… Только вряд ли ты ее увидишь.
Он увидит, увидит и скажет. Катари все узнает, это его долг перед Оскаром, но неужели Рокэ в самом деле ревнует? К Феншо?! Человеку, с которым Его Величество не сказала ни единого слова.
— Я… Я все передам, — пробормотал Ричард, — я… Я хотел пригласить тебя в Надор.
— Не судьба. — Оскар залпом опорожнил стакан, хотел налить еще, но передумал. — Не хочу умирать пьяным, это трусость. Проклятье, скорей бы! Ты не знаешь, как это будет?
— Нет, — Дик покачал головой. — Вейзель и Савиньяк не согласны.
— Не согласны, но согласились. Наше хваленое благородство — сказал вслух, что ты против, и успокоился. Если на то пошло́, Ворон прав, когда на всех плюет, — важна только сила, а остальное… А, пошло оно все к Леворукому! — Оскар вскочил и тут же сел, сцепив руки, тускло сверкнул камень фамильного кольца. У Оскара четыре брата, род в любом случае не угаснет. За стеной что-то зашуршало, полог откинулся, пропустив Клауса. Неужели Рокэ не мог послать никого другого?!
— Сударь, — рожа таможенника казалась каменной, — вы готовы?
— Да, — бросил Оскар Феншо-Тримэйн, — где и как все произойдет?
— В овраге.
— Мне будет позволено проститься с моими людьми?
— Не могу знать. Спросите монсеньора.
— Мой друг Ричард Окделл может остаться со мной?
— Не могу знать. Спросите монсеньора.
— В таком случае идемте.
За стенами палатки дожидался десяток адуанов. Где-то в стороне пела труба и ухал барабан, но площадка у палаток высших офицеров была пуста. Только примятая желтая трава, стрекотанье кузнечиков и неизбежная пыль. Солнце стояло в зените, и день оказался не менее страшным, чем ночь. Больше всего Ричарду хотелось оказаться подальше от этого лагеря, этих людей, этой войны. Он понимал, что это трусость, подлость, слабость, но ничего не мог с собой поделать. Оставаться с Оскаром было мучительно, уйти было невозможно.
Феншо и таможенник молчали. По жестким зелено-бурым щеткам, названия которых юноша не знал, ползали, выпуская паутину, маленькие черные гусеницы, перепархивала с ветки на ветку, словно провожая идущих, сварливая черно-белая птица, под ногами хрустели, осыпаясь, мелкие, острые камешки.