Она все видит. Глядит на меня, а потом говорит: «Ты убил его». У нее странный голос, но я никак не пойму, в чем дело, а потом она подходит ближе, и я вижу; что она плачет.
Что-то есть в стариках такое... когда они плачут, как дети... тебе отчего-то становится стыдно. И вот я стою и не знаю, куда девать глаза. А она говорит: «Кроме него, у меня не было ничего, что давало бы мне силы жить. А ты убил его. Взял и убил. А я так старалась, чтобы он не умирал – чтобы у меня было свежее мясо. Я так старалась...»
Она говорит: «Я совсем старая. Мне нужно мясо.»
А я не знал, что сказать.
Она вытирает глаза рукой, говорит: «Я не хочу доставлять никому беспокойства», – и плачет. И глядит на меня. И еще говорит: «Я привыкла справляться сама». Она говорит: «Это было мое мясо. Кто теперь будет меня кормить?»
Он опять замолчал и подпер подбородок левой рукой. Он сидел с таким видом, как будто вдруг разом устал от всего: от разговора со мной, от истории, которую рассказывал, – вообще от жизни. А потом покачал головой, посмотрел на меня и сказал:
– Если бы ты видел его глаза, ты бы сделал то же, что сделал я. И любой на моем месте сделал бы то же самое.
Он поднял голову и посмотрел мне в глаза – в первый раз за все время, пока мы сидели. Мне показалось, что в его взгляде читалась мольба о помощи: что-то такое, о чем он никогда не сказал бы вслух, потому что был слишком горд.
Я подумал: «Сейчас он попросит денег».
Кто-то тихонько постукал в окно снаружи. Звук был еле слышен, но Эдди вздрогнул и засуетился.
– Мне надо идти. Это значит, мне надо идти.
Я лишь молча кивнул. Эдди поднялся из-за стола. Меня даже слегка удивило, что он по-прежнему такой высокий: во всем остальном он казался теперь таким маленьким. Поднимаясь, он задел столик – так что тот даже сдвинулся – и вытащил из кармана правую руку. Наверное, для равновесия. Не знаю.
Может быть, он хотел, чтобы я это увидел. Но тогда почему он прятал руку в кармане все время, пока мы сидели? Нет, скорее всего он не хотел, чтобы я это видел. Просто так получилось. Случайно.
Под пальто у него не было ни рубашки, ни свитера, и я увидел его руку: запястье и кисть. С запястьем все было в порядке. Самое обыкновенное запястье. Но кисть... то есть то, что осталось от кисти... Как будто ее обглодали до самых костей – дочиста, как куриное крылышко, – и лишь кое-где к кости прилипли кусочки засохшего мяса. Большой палец был съеден наполовину, а мизинца не было вообще. Видимо, кость отвалилась, когда не осталось ни кожи, ни мяса, которые держали ее на месте.