– Он умер, пытаясь спасти жизнь маме. Они оба утонули.
Она услышала тихий скрип – это ключ провернулся в замке. Потом дважды лязгнули железные засовы, отпираемые с той стороны.
– В таком случае добро пожаловать, мисс Амелия Эрншоу. Добро пожаловать в ваши наследственные владения, в этот дом, не имеющий имени. Добро пожаловать – в эту ночь всех ночей.
Дверь распахнулась.
На пороге стоял мужчина с черной свечой в руке; свет дрожащего пламени освещал его лицо снизу, отчего оно казалось нездешним, таинственным и жутким. Она подумала, что он похож на оживший фонарь из тыквы или на престарелого палача.
Он сделал жест, приглашая ее войти.
– Почему вы все время повторяете эту фразу? – спросила она.
– Какую фразу?
– «В эту ночь всех ночей». Вы повторили ее уже трижды.
Он лишь молча взглянул на нее. Потом опять поманил – пальцем цвета иссохшей кости. Она вошла в дом, и он поднес свечу к ее лицу, близко-близко, и смотрел пристально и испытующе, и глаза его были не то чтобы по-настоящему безумны, но все же далекими от здравомыслия. Он смотрел испытующе, будто бы изучал, а потом тихо хмыкнул, кивнул головой и сказал только:
– Сюда.
Она пошла следом за ним по длинному сумрачному коридору. Мрак, бегущий от пламени свечи, ложился на стены причудливыми тенями. В этом пляшущем свете старинные напольные часы, и изящные кресла, и стол, казалось, слегка пританцовывали на месте. Старик долго перебирал ключи в связке, а потом отпер дверь в стене под лестницей. Из темноты за порогом вырвался запах – плесени, пыли, заброшенности.
Она спросила:
– Куда мы идем?
Он кивнул, как будто не понял вопроса. А потом сказал:
– Есть те, которые есть такие, какие есть. А есть те, которые не такие, какими кажутся. И есть еще те, которые только кажутся такими, какими кажутся. Запомни мои слова, хорошенько запомни, дочь Хьюберта Эрншоу. Ты меня понимаешь?
Она покачала головой. Он двинулся вперед, не оглядываясь.
Она пошла вниз по лестнице следом за стариком.
III
Где-то там, далеко-далеко, молодой человек бросил перо поверх еще непросохшей страницы рукописи, разбрызгав чернила по стопке бумаги и полированному столу.
– Никуда не годится, – сказал он уныло, тронул тонким изящным пальцем каплю чернил на столе, рассеянно размазал ее по тиковой столешнице, а потом тем же пальцем растер переносицу. На носу осталось темное пятно.
– Не годится, сэр? – Дворецкий вошел почти неслышно.
– Опять то же самое, Тумбс. Юмор, так или иначе, проявляется. Самопародия пусть ненавязчиво, но постоянно присутствует. Я ловлю себя на том, что пытаюсь бежать от литературных традиций и высмеиваю и себя, и писательское ремесло.